Вторая сущность (Повести)

Родионов Станислав Васильевич

— Как не живет?

— Машину поставит и уйдет. Говорил, что у его дома некуда приткнуться.

— А где живет?

— Никому не известно. Да нам-то что?

Вот стервец. Этот без подстеленной соломки не упадет — все предусмотрел. Надо было за ним последить — куда он из машины-то пошел… Так ведь узрит, и тогда костей не соберешь.

Бабусю я вознамерился еще порасспросить — авось какую подробность приоткроет. И начал издалека, с известного:

— Страшноват он, бабуся, а?

— Не страшнее нас с тобой.

— Волосы-то

гривой, как у льва…

— Обыкновенные волосы. Не как у льва, а как у моего внука.

Бабуся, видать, была подслеповата, а может, и глуховата, коли не глуповата.

— От его черных очков дрожь пробирает? — бросил я еще вопросик.

— Господь с тобой… Он без очков.

— Еще скажешь, что и без усов? — уже не так настырно спросил я.

— Скажу, а то как же.

— И ноги не волочит?

— Молодой парень, зачем волочить…

— Бабуся, а ты не путаешь крестовину с маргарином, рессору с рассолом, бензобак с рыбой судак, а пробку с хвостом селедки?..

— Я тут каждый вечер дышу, — обиделась она. — И, слава богу, без очков с телевизором управляюсь.

Бабка-то ядреная. Эх, шей да пори, не будет поры. Зря к нему жена вернулась, к Василию-то. Упустил он Вячиков «Запорожец» и увязался за другим. И я вроде глядел в оба. Да ведь пробки, одно слово — пиковый час.

— Тебе зачем он?

— Родственник мой, — соврал я, злобясь на себя.

— А в лицо не знаешь? — насупленно спросила бабка, как следовательша Тихонтьева.

— Он моему слесарю троюродный кузнец.

13

Задумался детина, выходя из магазина: выбирал жене подарки, а купил бутылку «Старки». От работы отстранен — кто ж вора подпустит к материальным ценностям. Под следствием нахожусь. У товарищей, у Гузя и Сереги, на подозрении. Кругом оплеван.

Калач я тертый — бывал и не в таких водоворотах. Посему не сомневался, что правда-матушка дорожку себе найдет. Но поскольку я калач тертый, то и знаю, что матушке-правде надо пособлять. На правду надейся, а сам не плошай. Кто на справедливость надеется и сидит сложа руки, тот, считай, на бога уповает.

Задумал я еще одну операцию «Икс», посему Марии объявил, что в ночную смену пойду заместо дневной.

— Какие могут быть ночные в складе? — не поняла она.

— У нас днем воду отключают, — изловчился я.

— Зачем вам вода?

— А в туалет?

— Опять байки сочиняешь?

— Грузовики-дальнобойщики придут из-за границы.

— Да почему ночью-то?

— Груз особый, Мария, секретный. Дамские костюмы из кожи крокодила на обезьяньем меху.

— Чего ж тут секретного? — Теперь Мария клюнула, поскольку модницей никогда не была.

— Да коли бабы, то есть женщины, узнают, так наш склад грудями сметут.

Мария только недоумение лицом выразила. Но от харчей в дорогу отбояриться не удалось. Значит, так: четыре тугосоких помидора, к ним четыре бутерброда с мясом и термос свежезаваренного чаю сладкого.

Вышел я в половине двенадцатого,

хотя для операции было рановато — раньше двух ее не начать, поскольку до двух ночи люди еще слоняются.

Сел я в попавшемся скверике и задумался…

Сыщиком стал на старости лет. Дело-то это оказалось суровое и страшноватое. Вот сижу ночью в сквере, во тьме осенней, с авоськой продуктовой. Одет, правда, тепло, но пистолета нету и не предвидится.

А книжки про шпионов и сыщиков люблю, поскольку я в возрасте. Старики любят занимательное чтение. Книжку про любовь, про труд, про войну я трижды понюхаю, прежде чем открыть. И то: и любовь, и труд, и войну я знаю не хуже любого писателя. А коли он молод, то и разговору нету: чего я буду читать про те мысли, которые ему открылись, а мною уж давно забылись? Другое дело — про сыск или разведчиков: там завсегда новенькое, поскольку неизвестно, кто, как и зачем.

Про чтение скажу доподлинно: есть только два сорта книг — интересные и неинтересные. Остальное в них — детали.

Я сидел в окраинном сквере под фонарем дневного света. Тут и деревья остались еще от лесов, и кустарник свежий высадили. Под тремя голыми осинами я сидел. Стволы прямые, гладкие и цвета ненатурального — будто в пивную бутылку налили молока. А земля под осинами красная, поскольку сзади клен, устеливший все своими листьями.

Дождь вроде бы не шел, а ветерком тек мокрый туман — сквозь демисезонное пальто доставал. Скамейка от влаги ледком поблескивала. Опавшие листья не шелестели, прилипнув друг к другу. Моя авоська намокла, хотя бутерброды хранились в полиэтиленовом мешке в сухости. Погодка для разбоя на большой дороге.

Я глянул на время — половина второго. Пора. Как говорится, сверим часы и почешем усы. И я пошел на операцию, поскольку мой объект был невдалеке.

Мой объект был Вячиковым «Запорожцем». И то: я с него глаз не спускал, Василий тоже парень зоркий. Когда гнались-то… А не усмотрели. Тут оптический обман или же закавыка. Вот я и надумал заглянуть в его нутро на всякий случай.

«Запорожец» белел на своем месте. Ни прохожих, ни поющих, ни гуляющих… Во всем доме лишь одно окошко светится, да и то, видать, от ночника. Тихо, поскольку осень и ночь глубокая. Я переложил авоську с обедом из правой руки в левую и подошел…

Дверцы, конечно, заперты. Для хорошего автослесаря эти замочки, что для коровы цветочки. Кое-какие железки я прихватил, а насчет звуковой сигнализации сомнений не было — зачем она? Во-первых, на такую рухлядь никто не польстится; во-вторых, кому сигнал-то подавать, коли Вячик тут не живет?

Замочек хрустнул. Я огляделся, приоткрыл дверцу и юркнул в машину. Нет, не годный я для воровского дела — сердце стучит и руки подрагивают, будто я грузовик спиной домкратил. А ведь не труслив. Видать, все дело в уверенности, которая из правоты вытекает. Как-никак в чужую собственность проник, хоть и не с целью баллоны снять или стекло вынуть.