Вторая весна
Шрифт:
— Это что ж получается? — нахмурился Ипат Крохалев. — Народное доверие не оправдаем?
Кто-то протяжно свистнул. Сидевшие в столовой оглянулись. Из прихожей в столовую высунулась голова Сергея Зубкова:
— Работка на ветер? Хм… Карикатура для «Крокодила»!
— Рассвистался! Тут тебе не Обводный! — сердито потянул его Сычев обратно в прихожую.
— А за какое время, Курмаи Газизыч, вы считаете можно пройти Султан-Тау? — посмотрел на завтара Егор Парменович.
— Зачем так говоришь — за какое время? — недовольно поморщившись, поднялся Садыков. — Пройдем за одну ночь! Какой
— Плюсквамперфектум! Давно прошедшие времена! — сухо сказал Неуспокоев. — А вы поближе к текущему моменту, Садыков.
— У водителей руки судорогой сводило на рычагах! — не обращая внимания на прораба, продолжал Курман Газизович. — Без памяти на рычаги падали! Прошли! Надо! Какой разговор! — положил он ладонь на орденскую планку на кителе.
Встрепенувшийся Чупров записал в книжку первые за это время фразы:
«Завгар вспоминает танковый бросок на Прагу через Судеты. На его орденской планке красно-белые цвета старейшего и славнейшего боевого ордена Красного Знамени, и два раза повторяются желто-черные цвета ордена Славы. Остальные мне не известны».
До этого он не записал ни строчки, скучливо рисуя в книжке домики и елочки. Это мучило его, и он подводил невеселые итоги. Где же «глубокое вторжение в нашу действительность»? Неужели он ограничится первым очерком, написанным впопыхах, под первым впечатлением, а действительность не подтвердит его искренние, но непроверенные чувства? Пока ему встречаются люди только обычные и даже с червоточинкой. Едят, пьют, танцуют, поют. Даже выпивают, дерутся, хулиганят. Про Мефодина, например, и вспомнить стыдно! Кого из них можно сравнить с Темиром? Можно их назвать гордым именем целинника? А целиною должны определяться все мысли и чувства, а значит, и поступки людей. Целина должна чувствоваться уже сейчас, как чувствуется за сотню километров океан, по свежему, могучему дыханию, выметающему из души всю шелуху и весь сор…
Борис нарисовал в книжке женский профиль и подумал: «Как Пушкин». Профиль вышел похожим на Шуру.
«А где же романтика необыкновенных, самоотверженных дел и необыкновенных людей?» — вернулся он к своим невеселым мыслям. И здесь все тот же «быточек»! Писать о пьяницах, о лодырях или о хамском поступке Неуспокоева, когда он мечтал писать о героях, писать страницы, полные романтики? А на этих страницах вот, извольте: домики, елочки и милый Шурин профиль.
Борис положил ручку. А может быть, все это есть? И самоотверженные дела, и яркие люди, и даже романтика, а он этого не видит, не умеет «глубоко вторгаться в нашу действительность»?
Борис провел взглядом по лицам людей, набившихся в столовую, и его удивил блеск в глазах молодежи. У Яшеньки вон даже нос лоснится не то от напряженного внимания, не то от восторга. И на лице Марфы играли не только кровь и здоровье, но и волнение. И лежавшие на коленях руки старого Кроха-лева то сжимались в кулаки, то разжимались, совсем как перед дракой. Что их так взволновало? Ах, да, Садыков рассказывал о танковом броске через Судеты.
А завгар, все еще не севший, кричал, сердито обводя шоферов болезненно пожелтевшими, шальными
— А по текущему моменту у меня всё! Теперь говори, кто испугался! Что?.. Прямо говори! В глаза смотри!
Но все молчали. Лишь Костя Непомнящих бросил неопределенно, отводя глаза:
— Дорожка для смелых, ничего не скажешь.
— Тут так: либо рыбку съесть, либо раком сесть, — тоже глядя в землю, сказал водитель с крупными рябинами.
— И сядем, — негромко, но слезливо откликнулась жена Крохалева, стоявшая в дверях кабинета. — Сядем раком на горах этих. Завез, старый бес! — покосилась она на мужа.
— Тетя Дуня, не по существу! — остановил ее, привстав, Воронков.
— Как раз по существу! — крикнула Тоня, тоже стоявшая рядом с матерью в дверях кабинета. — Завезли, пусть и вывозят! — повела она дерзкими глазами на сидевшее за столом начальство. — Поворачивать надо! Пропасти да горы, разве это дорога?
Отец Крохалев багрово покраснел и толкнул локтем сидевшего рядом сына: выручай!
Виктор вздохнул:
— Эх, дурак я, не пошел с нашими, с тракторной колонной. Был бы уже в Жангабыле, пахал бы, а не сидел бы вот так…
— А ты зачем на целину поехал? — Борода отца задрожала, а веселые глаза его озлились. — Девок брюхатить или государственное задание выполнять?
— Папаня, да вы что? — испуганно посмотрел Виктор на отца.
Воронков стучал по столу какой-то тайкой, недовольно глядя на Ипата, а тот, не обращая внимания, кричал зло и обиженно:
— Молчи, щенок! Взялся за настоящее дело, держи его крепко в руках! Хозяином будь, а не пассажиром! Он, вишь, пахал бы! Без тебя напашут! А ты вот теперь помогай, не умом, так горбом! — Он неожиданно замолчал и добавил обычным, ровным голосом: — Я, конечно, извиняюсь.
— А может быть, Витя прав, — обвела всех Лида умоляющими глазами. — Телеграмму нельзя послать? Бульдозер, что ли, вызвать? Хоть бы немного нам дорогу подровнять.
— Тю! Одна думала? — набросился теперь Виктор на девушку.
— Трусы! Неужели здесь одни только трусы? — соскочил с подоконника Неуспокоев. — Нас к подвигу зовут! Вы часто и много говорите о подвигах на целине, я слышал. Но вы оригинально понимаете подвиг. Как съемку у базарного фотографа. Просунь только голову в прорез декорации, а вздыбившийся конь над пропастью, или разрывы снарядов, или там лодка на бушующих волнах — это все заранее нарисовано. А вам остается только геройское лицо сделать?
— Это надо еще доказать! — высунулась из двери прихожей голова Зубкова и тотчас скрылась.
— Вот вам подвиг! — указал Неуспокоев на окно, за которым виднелись горы. Борис заметил вдруг, что прораб дрожит от необыкновенного возбуждения. — Сейчас у нас эпоха подвигов. Великолепная, роскошная эпоха для смелых людей! Дерзайте! И, черт возьми, когда же и выскакивать в генералы, в маршалы, если не сейчас, не сегодня? Родина зовет нас к подвигам, товарищи!
Он медленно, с видом превосходства обвел всех умными, властными, жадными глазами. Он ждал горячего одобрения, громких аплодисментов, может быть. Видимо, он привык, что его последние слова всегда заглушались аплодисментами. А люди смотрели на него равнодушно, разве что с любопытством.