Вторая жизнь (Иллюстрации П. Зальцмана, Ю. Мингазитдинова)
Шрифт:
— Вы не должны были этого делать здесь, тем более производить опыты с лучами, которые считаете секретом. Здесь не должно быть секретов, — снова резко заговорил Доминак. Он стоял за столом, Галактионов — на кафедре, их перепалка походила на диспут, да оно так и было. — Впрочем, вы человек не нашей морали. Мы же всегда с открытым сердцем… — Он вскинул руки вверх, как священник на проповеди, посмотрел на потолок, обвел глазами стены. — Этот очаг, светоч гуманизма, называют пристанищем шпионов и шарлатанов. Может ли быть спокойным святое чувство ученого? Что скажут о нас тысячи наших друзей в разных странах, перед которыми мы ответственны на предстоящем конгрессе? Ведь конгресс определил нам план работ — не я и не вы…
Он опустил руки и заговорил спокойным голосом.
— Мы должны делать то, что предопределено нам не только программой, но и совестью, моралью. Наша цель — помочь человеку в его жизни, в сохранении его здоровья, разума. Но если никакие средства медицины не могут отвратить смерти, то врач должен отступить. Есть же священные пределы… Вам, может быть, покажется странным такой взгляд…
— Да, у нас взгляды на роль науки разные, — согласился Галактионов. — Но в ваших взглядах я не вижу последовательности. Помнится, вы с одобрением отзывались об идее Джона Лаймена, который предлагал заморозить человека до твердого состояния для полета в космическом снаряде. Ведь что такое превратить человека в ледяную статую, а потом оживить?
— Замороженный, но не труп — разница большая, а вы ее не видите. Потому что есть христианская цивилизация и есть…
— Коллега, — улыбнулся Галактионов, — мы договорились не касаться политики.
— Я не касаюсь, — ничуть не смутился Доминак. — Я хочу сказать, что есть мораль и аморализм.
Шельба хлопнул в ладоши, поправил высунувшиеся из рукавов манжеты, раскинул руки, обращаясь к Доминаку и Галактионову:
— Дорогие коллеги, продолжим разговор по существу дела.
— Это и есть суть дела, все сводится к морали, — сказал Доминак.
Галактионов отпарировал:
— В вашем выводе нет логики.
— Есть. И я докажу, — снова повысил голос Доминак. — Девушка лишила себя жизни. Я осуждаю самоубийство. Пусть ей на том свете будет хуже…
— Куда уж больше. Дойти до того, что в семнадцать лет вскрыть себе вену.
— Пусть. Но человек сам себе судья. И сколько она пережила, сколько страдала, мучилась, прежде чем решилась на это! И вот наконец решилась… Нужда, мучения, страхи — все позади, она умерла. Может быть, душа ее уже летела в рай. Не смейтесь над этим, безбожный вы человек! Да, в рай… И что же вы сделали? Вы вернули ее к прежним мучениям. Это морально?
— А вы создайте ей хорошую жизнь на земле, а не на небе.
— Что вы хотите этим сказать? — горячился Доминак. — Может быть, вы хотите заняться пропагандой?
Галактионов промолчал. Доминак продолжал наступать:
— Вы вернули к жизни бандита, по которому давно плакала веревка. Это тоже морально?
— Случайность. Просто попал не тот труп.
— Вас всюду будут подстерегать такие случайности, и не счастье принесете вы людям, а горе. — Доминак шагнул вперед и, уже обращаясь ко всем, продолжал: — Мы знаем: мир ограничен в пространстве. Жизнь человека тоже ограничена, и смерть не минет никого из нас. То, что за порогом нашей жизни, — не нам дано знать, не в нашей то власти… Обратим свои помыслы к жизни человека на земле — здесь истины нашего разума. Профессор Галактионов придерживается иных взглядов. Я советовал бы ему покинуть институт.
— Нет, не согласен. Впрочем, как решит большинство. Изгнать меня вы не имеете права. Мы с общего согласия предоставили вам директорское кресло из благодарности за гостеприимство, которое, оказал а нам ваша страна, но без права увольнять кого бы то ни было из сотрудников. Я, как и вы, одинаково отвечаю перед конгрессом.
Галактионов сказал это с такой твердостью в голосе, что Доминак понял: человек этот непоколебим в своих убеждениях и поступках. И он, вздохнув, вернулся к столу, но не сел за него, а, опершись рукой, тихо и с грустной торжественностью сказал:
— Что ж, тогда я должен сложить с себя полномочия. Я не могу взять на себя ответственность… Все это против моей… совести. — И пошел мимо рядов кресел к двери.
Все молчали. Галактионов взглянул на Мартинсона; тот с удивлением смотрел на удаляющегося Доминака.
С места сорвался Арвий Шельба. Он догнал Доминака и схватил за рукав:
— Коллега, что вы делаете? Разве так можно! Ведь достижение нашего коллеги чрезвычайно интересное. — Он повернулся к Галактионову и протянул руку. — Профессор! Тогда как же быть с тезисом сосуществования? Пойдите на какой-нибудь компромисс ради науки. Не доводите дело до международного скандала. Профессор Доминак, послушайте…
Но Доминак, отстранив руку Шельбы, пошел с величественно поднятой головой к двери и скрылся. Все растерянно молчали, только Шельба не унимался.
— Ну, стоит ли так расстраиваться из-за газетной болтов ни! — возмущался он. — Махнуть бы на это рукой — и дело с концом. Меня не интересуют убеждения, за свою жизнь я немало перепробовал их, и если бы нашел лучшее, то пожертвовал бы им ради науки, ради доброго согласия. Не так ли, профессор Мартинсон?
Мартинсон угрюмо ответил:
— У меня убеждение — служить народу, только ему, всегда и во всем. Правительства сменяются, меняются идеи, политика, но народ остается. Я рад успеху моего коллеги, хотя и не разделяю полностью его взглядов.
Шельба подбежал к Галактионову, улыбаясь, протянул руки.
— Дорогой коллега, ведь речь идет о судьбе института. Ес ли Доминак уйдет, власти Атлансдама выживут нас. Поступитесь, поговорите наедине с профессором Доминаком. Так нельзя…
Галактионов понимал, что нельзя допустить закрытия инсти тута, да и не видел причины для этого.
Он не ожидал от Доминака такого резкого поступка, Ведь профессор Себастьян Доминак первый активно поддержал его, Галактионова, кандидатуру на конгрессе при формирования штата института. Потом Галактионов узнал Доминака ближе и увидел, что работать им вместе будет очень трудно. Но вот различие во взглядах коснулось дела, и тут Доминак оказался принципиальным до конца. Следует ли Галактионову поступить так же? Это означало бы закрытие института. Но отступить от своей позиции — значило бы признаться в своей слабости и отказаться от дальнейших опытов.
«Нет, я не отступлю, никогда в жизни! — думал он. — Пусть будет все ясным, и до конца. Не надо только нервничать. Но кому объяснять? Доминак ушел. Пожалуй это лучше. Сегодня я смогу вспылить, сказать лишнее».
Сотрудники института стали расходиться. Мартинсон сидел, скрестив руки.
Шельба растерянно улыбался.
Сжимая в руках гнутую спинку стула, Галактионов сказал:
— Я чувствую себя страшно утомленным. Впервые так…
— Вы очень бледны, и глаза воспалены, — говорил Шельба. — Вам надо отдохнуть. Знаете что, выбросим сегодня из головы все и поедем. Завтра договорим… Я вам устрою отдых с развлечениями.