Второе апреля

Зверев Илья Юльевич

— Может быть, тебе следовало бы вообще сходить к глазному врачу и подобрать очки?

— Большое спасибо, Людмила Прохоровна. — Машка даже слегка поклонилась. — Я обязательно схожу.

— Молодец! — громко прошептал Лева Махервакс и показал Машке большой палец. — Это был ответ герцогини.

Похоже, что Людмила услышала и вполне оценила это замечание. Когда уж человек кого-нибудь невзлюбит, он должен рассчитывать на взаимность. Но русачка почему-то не рассчитывала и сильно разозлилась.

После звонка она влетела в учительскую с криком: «А вам, Ариадна Николаевна, как

классному руководителю... » — и накинулась на бедную Адочку.

«И вам, Ариадна Николаевна, как завучу, тоже следовало бы со своей стороны...» — словом, Людмила требовала, чтобы в этом седьмом «Б», где юноши и девушки творят все, что им заблагорассудится, пересаживаются с места на место и даже более того... Чтоб в этом вертепе был наведен, наконец, элементарный порядок, обязательный в советской школе...

Марья Ивановна, которую вся школа за глаза звала Завучмарьванна, слушала внимательно и грустно.

— Да, говорила она, вздыхая, — да, да, да, это действительно проблема.

— И вообще, — победоносно закончила Людмила Прохоровна, — этот вопрос надо решить принципиально. Одна паршивая овца, какой-нибудь Калижнюк...

— Почему Калижнюк овца? — ужаснулась Адочка, но Людмила не обратила на нее внимания.

— В конце концов, ведь берут тунеядцев и изолируют их от общества... в специально отведенные местности! Сроком до пяти лет! А у нас, понимаете, Калижнюк свободно садится с Каменским и влияет на него как хочет.

Завучмарьванна с тоскливой завистью смотрела в окошко на школьный двор, где краснощекий пятиклашка, в ушанке набекрень, лупил портфелем другого пятиклашку.

— Да, Людмила Прохоровна, — сказала она, вздыхая, — да, да, это серьезный вопрос...

И вдруг горько пожалела, что прошло детство. Давным-давно прошло и не вернется, и уже нельзя вот так, как тот краснощекий за окном, взять портфель и треснуть эту Людмилу по башке (хотя портфелем убить можно — черт знает сколько казенной бумаги приходится таскать с собой).

— А почему вы так уверены, что плохой испортит хорошего? А может, хороший исправит плох... — запальчиво сказала Адочка, но вдруг испугалась: ой, что это она такое несет? — и осеклась на полуслове. Боже мой! Хороший исправит плохого! Бррр! — Они уже люди, — сказала она жалобно. — Имеют же они право хоть на что-нибудь,

— Они имеют все права, — сказала Людмила. — Учиться, трудиться, культурно отдыхать. Больше того — оскорблять своего учителя, который всей душой...

И тут из ее груди исторглось сдавленное рыдание (но, может быть, это она просто чихнула).

А между тем в седьмом «Б» уже позабыли мелкое происшествие с пересаживанием. Коля и Сашка уже сидели на своих местах и разглядывали новообретенные марки. Судя по их блаженным рожам, каждый был уверен, что именно он обдурил уважаемого коллегу. Весь класс бездельничал, как и положено на перемене. Только двое на задней парте трудились в поте лица своего, сопя и вздыхая. Впрочем, назвать их тружениками было бы неточно, потому что они, собственно говоря, сдирали из чужих тетрадей домашнее задание.

Ну, а все прочие в классе, повторяю, предавались сладкому ничегонеделанию. То есть играли в «балду», боролись, ели

бутерброды, ходили на руках, рисовали фасоны юбок, «которые теперь носят», говорили: а) про кино (картина — во! — железная. Он как выскочит и бац-бац из кольта!), б) про пионерскую дружину (надо ли приносить гербарий на сбор «Люби родную природу»), в) про Ги де Мопассана (жжжелезный писатель! Не читал? Эх, мальчик, дитя!), г) про футбол (Метревели упустил железный мяч), д) про историчку и Ряшу (а она спрашивает: «Это ты, Ряшинцев, так считаешь или Маркс?» А он: «Мы оба так считаем»), е) про акваланги... и т. д. и т. п. У нас алфавит сравнительно небольшой, и мне все равно не хватит букв. Вот в китайском, говорят, иероглифов в несколько раз больше. Это ученый мальчик Лева говорит, он, наверное, знает. Но я боюсь, что и иероглифов не хватило бы, чтобы перечислить все темы разговоров в седьмом «Б» между первым уроком и вторым. Словом, это была перемена как перемена — зачем мне ее описывать? Сами знаете, сами небось учились: у нас ведь школьное обучение обязательно.

А после перемены была физика, и пришла Адочка, и все сразу вспомнили про случай с Людмилой Прохоровной. Идя в класс, Адочка дала себе страшную клятву заговорить об этой истории не раньше следующего звонка. Но, увидев безмятежные физиономии своих прекрасных семиклассников, она не выдержала. Можно сказать, что классный руководитель победил в ней физичку.

— Что вы за фокусы устраиваете? — закричала она с порога. — Что вы — маленькие?

Ну, я не стану цитировать речь Ариадны Николаевны. Я ее люблю, и мне очень хочется представить ее в наилучшем свете. А какой уж тут наилучший свет, когда Адочка по должности должна была обличать ребят, которых не считала виноватыми, и защищать Людмилу, про которую думала... (из педагогических соображений я не решусь разгласить при ребятах, что именно думала физичка о русачке).

Кроме того, Ариадна Николаевна, безусловно, не самая преступная среди легиона лиц, говорящих по должности не то, что они считают верным на самом деле. Но это соображение, вполне утешившее меня, Адочку все-таки не утешило. И в конце своей суровой речи она вдруг произнесла странные слова, совсем не вытекавшие из сказанного ранее.

— А впрочем, — сказала она и, кажется, вздохнула с облегчением, — вы в конце концов взрослые люди. Решайте, пожалуйста, сами, кому с кем сидеть!

— В каком смысле «сами»? — осторожно спросил Юра Фонарев.

— В том смысле, что сами!

— Ура! — тихо сказал Коля.

— Ура! — прошептал класс. — Ура! Ура! Ура!

На большой перемене начался диспут. Очень толстая Кира Пушкина с очень толстой косой сказала своим толстым голосом: «Только пускай это будет настоящий диспут».

Как председатель совета отряда Кира уже давно мечтала провести какой-нибудь диспут. Вроде тех, про которые писала «Пионерская правда» и сообщала «Пионерская зорька». Она однажды даже советовалась с умным Юрой Фонаревым по этому вопросу. Принесла ему разные «материалы и вырезки» и спросила, не подойдет ли такая увлекательная тема: «Стоит ли жить для одного себя?» Или, может, лучше такая: «Откровенность — хорошо это или плохо?»