Второе восстание Спартака
Шрифт:
– А там? Если есть здесь, должно быть и там, правильно? Где это твое там?
– А ты еще не догадался? «Там» – это в другой стране, – Спартак снова выпрямился. – Вот выслушай меня не перебивая. Давай не будем говорить высоких слов, таких как «измена» и «предательство». Я не предавал Родину все четыре года войны, на моем счету фрицев не меньше, чем у любого из наших фронтовиков. А то и больше. Я тоже приближал эту победу. Это и моя победа, между прочим! И где я теперь? А моя мать, в чем она виновата перед Родиной? Так что кто кого предает – это еще вопрос.
Комсомолец достал папиросы. Угостил Спартака, закурил сам. Спросил:
– А мне все это зачем?
– Начать все сначала. Попробовать... и просто жить. Не усмирять и ужесточать меры, а жить. Может быть, и не получится. Может быть, там тебе будет еще хуже. Не исключено и такое, совсем не исключено. Может быть, потом ты пожалеешь о своем выборе. Но ты никогда не узнаешь доподлинно, не попробовав. Вот здесь у тебя все ясно, а там может быть и так и так, и даже так, как ты сам себе не представляешь, но хотя бы что-то новое, – Спартак расточительно выбросил папиросу, едва сделав пару затяжек. – Ты же мог волей случая родиться и в другой стране... Где полно круассанов и пахнет кофе. Вот и представь себе, что это твое новое рождение. Представь себе, что ты уже прожил одну жизнь, умер и рождаешься заново. В другом месте, под другим именем...
– Умереть, говоришь, и заново родиться. Хм, ну-ну... Что я уже почти умер – это почти верно... – сказал Комсомолец.
Он замолчал. Молча докурил. Спартак не торопил его. То, что еще предстояло сказать, зависело от того, захочет ли Комсомолец продолжать этот разговор. Если не захочет... что ж, тогда нет смысла посвящать.
– В последнее время я на каждом шагу себя спрашиваю: «Кому нужны такие лагеря?» Зачем? Какая в них польза? Для той же страны, для народа? – очень тихо, как будто признавался в постыдной привычке, сказал Комсомолец. – Блатные... да, им тут самое место. Бандеровцы, лесные братья, дезертиры – понятно. А остальные, которых половина, если не больше? Вот Профессор, например. Зачем они все здесь, зачем я их стерегу, бью, ломаю? Я не понимаю. Неужели нельзя перевоспитывать по-другому!.. От Голуба или кого-то еще ты, наверное, слышал о мужике, который колол дрова для кухни?
– Да, – сказал Спартак. – Слышал. Знаю, что теперь мужик уже дрова не колет.
– И не должен был колоть! Он вообще не должен был появиться в лагере! Ну, спер он что-то там по мелочи. Ну, выпороть прилюдно, вычитать из зарплаты, заставить отработать в выходные и праздники, да хоть привязать на день к позорному столбу. Но зачем закатывать его на десятку! Я вообще не должен был его встретить в этой жизни! Я не должен был брать еще и этот грех на душу... Безобидный бестолковый мужичок, которого раз в жизни попутал бес... Да любого из нас раз в жизни да путает бес. Знаешь, я посмотрел его дело... У него жена в деревне, двое детей. В том же колхозе его можно было запугать так, чтоб он остаток жизни просидел мышью под метлой. Теперь та баба вдова, дети сироты, а я убивец... Которого тоже, если исполнять закон скрупулезно, можно брать и сажать. Ну, за это меня, конечно, не посадят... – Комсомолец зло сплюнул. – Посадят за другое. За что закатали того же Голуба? Придет новый, начнется... перетряска, и пойду я греметь кандалами по этапу. А то и раньше пойду... – Кум коротко хохотнул. – Скажем, за мягкотелость и бесхребетность по отношению к врагам народа или за слишком тесные контакты с заключенными, не обусловленные интересами службы... О венгре тебе тоже, понятно, рассказали?
– Да, – ответил Спартак.
Эта история произошла примерно за неделю до возвращения Спартака из больнички. Один венгр совершил благородное самоубийство – засунув руки в карманы, хладнокровно пошел из строя на конвой, но таким путем, чтобы строй пули не задели. После окриков он был убит. В пороховой бочке, какую представлял из себя лагерь в последние недели, достаточно было искры, чтобы полыхнуло. Такой искрой чуть не стал этот эпизод с самоубийством венгра. Поднялся венгерский отряд, пламя бузы грозило перекинуться на литовский и бандеровские отряды, а там только держись... Однако Куму удалось предотвратить массовые беспорядки. Едва ему доложили
– Раз знаешь историю с венгром, должен понимать, что меня могло здесь уже не быть. Если б вовремя не пресек, если б вдруг вышло чего серьезное... – сказал Комсомолец. – Должен же быть кто-то виноват! Понятно, меня б назначили. Виноват тот, кто недосмотрел и допустил. Ну и заодно припомнили бы все иные-прочие грехи, начиная с утробы матери...
Опять воцарилось молчание.
– Заново, говоришь... Лихо ты повернул. Зачеркнуть одну жизнь, начать другую... Ты знаешь, в детстве-юности я, помимо фантастики, очень любил книжки о приключениях. Это ты все больше читал о полетах на другие звезды... А я о плаваниях по морям, о путешествиях по суше. Острова сокровищ, джунгли, пустыни, тропические леса, храбрые герои, идущие напролом по незнакомым землям. Ох, как я мечтал тогда оказаться среди них. – Он тряхнул головой. – Самому попробовать продираться... Вырываться, драться... А что, в этом что-то есть. Сидеть – это подыхание. Медленное и гнусное. Как разъедание проказой. Гнить тут, как падла. Год за годом, год за годом. А смерть... Что-то я перестал ее бояться...
Комсомолец опять замолчал. Тишина вокруг стояла полнейшая, величественнейшая. Такая встречается, пожалуй, только в зимнем лесу.
– Ну не напрямую же в Польшу, – вдруг сказал Комсомолец. Он повернулся к Спартаку. – Оттуда нас в два счета вернут. Вдвоем, в одном вагоне. А что гораздо вернее, шлепнут на месте. И будут правы.
– Давай не дадим им шлепнуть нас на месте, – сказал Спартак. – И не дадим вернуть назад.
– Допустим, я скажу «давай»... Как ты вообще все это себе видишь?
– Да никак пока не вижу, – признался Спартак. – Есть только сильнейшее желание. Да и то вспыхнуло только здесь и сейчас. Но, видимо, давно что-то вызревало... И наконец замкнуло, как подгнивший кабель.
– Почему ты мне это выложил, понимаю, – раздумчиво проговорил Комсомолец. – Без моей помощи тебе нечего и задумываться о побеге. Это был бы не побег, а чистой воды самоубийство. Только, в отличие от самоубийства венгра, твое бы вышло не быстрым и легким, а мучительным и долгим...
– Но и ты, согласись, послал бы меня куда подальше, всерьез бы не стал обдумывать мои слова, не будь у меня связей по ту сторону границы.
– Да, это так. Все так. Со мной тебе будет проще уходить отсюда, с тобой мне будет проще приходить туда. Но туда еще добраться надо. Эх, был бы аэродромчик поблизости, можно было бы всерьез задуматься над проникновением туда. Посадить тебя за штурвал...
– И без самолета все не так уж безнадежно. Граница-то недалече...
– Недалече, да не та.
– Что значит «не та»? Государственная граница с иностранным государством Финляндия.
Комсомолец рассмеялся:
– Только полный идиот может придумать бежать к финской границе. Финны выдают наших преступников даже не по первому требованию советской стороны, а без всякого требования. Финны боятся как огня даже малейшего намека на любые сложности в отношениях с Советским Союзом. Зря, что ли, на юге Финляндии стоит наш оккупационный корпус?
– Мать твою, я и не знал! Тогда куда?
– Через норвежскую границу! До нее чуть подалее, но тоже не за тридевять земель. Примерно километров двести пятьдесят. Собственно, из этих двухсот пятидесяти не меньше двухсот мы проделаем на поезде. Потом на попутках доберемся до последнего населенного пункта, где еще не действует пограничный режим и где каждого незнакомца мгновенно не берут на заметку. Эти бумаги... – Комсомолец похлопал себя по левой стороне груди, подразумевая внутренний карман шинели, где хранились личные документы, – значительно облегчают путешествия по стране. Всякая шушера с лишними вопросами не полезет. Ну а уж последний отрезок пути придется делать на своих двоих. Следует раздобыть пограничные карты, неплохо было бы разузнать, где заставы, как охраняются... Ну это я попробую сделать. Это, в общем-то, не самое главное. Главное – нам нужен выигрыш во времени. Трудно так с ходу сказать, сколько нам будет нужно. Ну-у, примерно сутки. Понятно, чем больше, тем лучше...