Второе восстание Спартака

Бушков Александр Александрович

– Зажрался, – сказал Спартак.

– Совершенно верно, – кивнул Рожков. – Зажрался и оборзел. Но до поры до времени начальница терпела все его выходки, пока Кусок, видимо, вообразив себя дон Хуаном, не полез с недвусмысленными намереньями к поварихе Глаше, а та не только не ответила взаимностью, но еще и доложила обо всем по начальству, то бишь как раз нашей богине и Кускова покровительнице. И вылетел отсюда наш дон Кусок, как снаряд из сорокапятки...

– Кажется, я начинаю понимать, к чему вы клоните, уважаемый доктор, – Спартак налил в алюминиевую кружку заварки, разбавил кипятком, бросил кусок сахару. Сказал, размешивая сахар ложкой: – Только почему-то это не вызывает во мне живого отклика.

– А напрасно, – Рожков усмехнулся. – Вам надо оживать. Я вам больше скажу. Не далее как сегодня днем товарищ Лаврентьева расспрашивала меня, как здоровье героя. Я сказал ей, что герой пошел

на поправку и уже почти готов к новым подвигам.

– А уж случайно не вы ли, уважаемый, и присоветовали товарищу докторше обратить внимание на больного? – Спартак отхлебнул обжигающего чая.

– Ничуть не я, – вполне серьезно ответил Рожков. – Я, знаете ли, могу помочь или... не помочь, но самому что-либо заваривать, кроме чая – это уж увольте.

– Жизненная позиция?

– Если хотите. Жизнь, знаете ли, научила... остерегаться резких движений.

Рожков встал, неторопливо обошел стол, подошел к окну, отодвинул занавеску. Приблизил лицо к стеклу, что-то пытаясь высмотреть в вечерних сумерках.

– Наша «сорокапятка» положила на вас глаз еще в тот день, когда вас привезли. Это я определенно уловил, – сказал Рожков, отходя от окна.

– «Сорокапятка»? – переспросил Спартак, сворачивая из клочка газеты новую «козью ножку». – Прозвали за калибр или убойную силу?

– За сорок пять лет, – Рожков усмехнулся. – Отмечали около полугода назад на территории нашей кухни. Отметили, можно сказать, с размахом. Два сломанных стула, один вывихнутый палец и едва не устроенный пожар. Ваш покорный слуга тоже, признаться, нарезался самым свинским образом. Уснул, забравшись с ногами на стол для резки овощей...

Доктор потрогал стакан в подстаканнике, убедился, что чай остыл, и с шумом втянул в себя напиток.

– Словом, то празднование стало заметным событием в нашей жизни, с тех пор как-то и прилепилось прозвище. А сегодня – есть такие подозрения – дамочка вас к себе зазовет. Не любит мадам пустоту в постели, а ее расспросы определенно содержали под собой сексуальную почву. И еще знаете, такой блеск в глазах... – Рожков помахал перед лицом пятерней, – что называется, характерный.

– Твою мать! – выдохнул Спартак. – Только это и не хватало!

– Не понимаю вас, – Рожков пожал плечами. – Может быть, не стоит относиться к этому чересчур серьезно. Я, скажем, всегда представляю себя эдаким Робинзоном Крузо, волею штормов и прочих стихий угодившим на остров. Остров вопреки канонам оказался обитаемым, но набит не теми, кого бы ты желал видеть рядом с собой. Сплошные Пятницы, сиречь дикари. Корабля домой можно прождать сколько угодно... Да и будет ли он вообще, этот корабль, – с грустью добавил Рожков. – И что прикажете делать? Спрыгнуть вниз с самой высокой скалы? Начать с дикарями войну на полное уничтожение? Или... все же приспособиться и найти в сложившейся ситуации свои приятные стороны, пусть они и далеки от тех приятностей, к которым вы привыкли в большом мире?

– Сдается, вы меня просто-таки толкаете в объятия вашей непосредственной начальницы, – с ухмылкой сказал Спартак. – Даже теоретическую базу подводите... А вот интересно, вас она не пыталась соблазнить? Согласитесь, после того, что я от вас услышал, вопрос напрашивается сам собой.

– Было дело под Полтавой, – легко признался Рожков. – У мадам случился просвет в фаворитах из числа больных, вот тут-то на меня глаз и положили. Как вам известно, по этой части у меня все обстоит благополучно. Дашенька – глупая, непритязательная, покорная, на меня смотрит, как на сошедшего с небес бога в человеческом обличье. Ну что еще надо для сохранения мужского здоровья! А отношения с начальницей чреваты служебными осложнениями. Ну, а как вдруг поссоришься на ночной почве! Женщину обидеть легко – достаточно раз-другой не смочь откликнуться на ее призывы и немедленно получишь врага. Как легко догадаться, менять белый халат на лагерный бушлат в мои планы никак не входит...

– И как же вы выпутались? – спросил Спартак, закуривая. На второй самокрутке махорочный дым уже наждаком горло не скреб и голову не кружил.

– Оказался готов к развитию событий, – сказал Рожков. – К тому времени изучил, так сказать, женские слабости нашего больничного командира. Товарищ Лаврентьева у нас безудержна не только в любви, но и в питии. Переваливая через определенный рюмочный рубеж, самостоятельно остановиться уже не может. Вот эту карту я и разыграл. Когда остались с ней в приватной обстановке, я начал активно поднимать рюмку за рюмкой. На брудершафт, на швестершафт, за Родину, за Сталина. Разумеется, время от времени

приходилось отвечать на ее страстные лобзания и объятия, изображая прямо-таки испанскую страсть. Но в последний момент мне все же удавалось выскальзывать из объятий и возвращать даму к столу. В конце концов товарищ Лаврентьева благополучно отключилась, припав лицом на скатерть. А мне оставалось только немного изменить декорации, чтобы наутро все выглядело так, будто ночь напролет мы предавались самому что ни на есть рассвинскому блуду. Я знал, что у Лаврентьевой наблюдается, назовем это так – посталкогольная амнезия, то есть отключение сознания после определенной дозы спиртного, когда на следующий день человек не может вспомнить, что с ним было накануне вечером. Вот Лаврентьева и не могла вспомнить. И оттого чувствовала себя полной дурой. Помимо того, ей просто-напросто было плохо с жуткого похмелья. А тут еще я молчу и веду себя как обычно. Ей расспрашивать неудобно, но вроде бы все говорит за то, что ночь любви удалась. Словом, товарищ Лаврентьева на мой счет успокоилась. Или лучше сказать, занесла меня в свой реестр покоренных ею мужчин, и этого ей вполне хватило, благо тут подвернулся очередной фаворит из числа больных.

– М-да, – покачал головой Спартак, отхлебнув остывший чай. – Если вы мне это рассказали, чтобы разжечь мою страсть, боюсь, эффект вышел прямо противоположный.

– Какая, к чертям свинячьим, страсть! – воскликнул Рожков. – Как вы не можете понять, что я толкую вам именно о здоровье. И не как врач толкую, а как... Да такой же зек, что и вы! В конце концов, чего не получится в ответственный момент, всегда можете свалить на здоровье, а я подтвержу, да, мол, при подобном течении болезни возможны осложнения интимного рода. А нет совсем никакого желания тет-а-тетно общаться – то кто вас заставляет! Лежите себе на койке, изображайте полумертвого. Или можете повторить мой сценарий. В таком случае хотя бы сможете набить пузо тушенкой и шоколадом, а это всегда нелишне. Ну и не говоря про это дело... – Доктор залихватски щелкнул себя по горлу. – Потом... это приключение вас встряхнет. В ту или другую сторону, но встряхнет. А встряска вам нужна не меньше, чем усиленное питание.

– Устал я от встрясок, – сказал Спартак. – Хочется покоя. Лежать хочется и не двигаться. Устал.

– Вот именно! – вдруг резко произнес Рожков, вставая. – Устал. Только усталость разная бывает. Когда наломаешься на лесосеке и еле ноги волочишь – это одна усталость. А есть усталость совсем другого рода – от всего. С первой человек спит без просыпу до утра, а с другой усталости просовывает голову в петлю...

– Ну уж в петлю я голову не просуну. Не дождетесь.

– Петля – это фигурально... Вместо петли может быть что угодно... Ледяная вода, например... Я вот все думал, какого рожна вы полезли на эту баржу. Ведь никто вас автоматами в воду не гнал... Сперва я было подумал, что вы метите в больничку. Это до боли знакомый мне типаж. Все правдами и неправдами попадают сюда и пытаются изо всех сил задержаться подольше. Вот тут недавно одного похоронили. Смазывал нитку в кале и пропускал ее через послеоперационный шов, чтоб тот, понимаешь, подольше не заживал. Естественно, заработал заражение, и как следствие летальный исход. Эхе-хе, чего только не делают. Бывало, кстати, и угрожали нашему брату, и мне в том числе. И не только на словах. Заточку приставляли, битым стеклом перед глазами водили, на груди до сих пор шрам от скальпеля – постарался один придурок, которого я до того прооперировал. Мол, это тебе задаток, лепила, не оставишь на два месяца на койке – всего на куски порежу. А вы поди наслушались в бараках красивых сказок про блатные законы, вроде того, что поднимать руку на «красный крест» – для блатного западло.

– Я много чего наслушался, – сказал Спартак. – Но верить всему подряд давно уже отвык. Еще до того, как загремел в бараки.

Рожков залпом допил свой вконец остывший чай. По-крестьянски утер губы ладонью. «Эх, – подумал Спартак, – наивный ты человек. Именно что автоматами и загоняли...»

– Ну ладно бы у вас имелся расчет: простудиться, лечь в больничку, подхарчиться. Но вы ж умный человек и не могли не понимать, что точно тут ничего не рассчитаешь, что запросто можно сыграть в деревянный ящик. Тогда что вами двигало? «Безумству храбрых поем мы песню»? Так, кажется, выразился буревестник революции. Ну, выразиться так Горькому было нетрудно. Ему, наконец, и платили за то, чтобы он правильным образом выражался. А я вот, хоть и не имею чести быть пролетарским поэтом, скажу вам другое – жертвовать собой противоестественно для человека как биологического существа, каким человек по сути своей и является. Инстинкт самосохранения – он, знаете ли, посильнее всех прочих будет. Иначе род людской и вымереть мог запросто.