Второй ошибки не будет

Воронова Мария

Телевизор бубнит, я читаю за едой, чего, как известно, приличные люди себе не позволяют.

Слойка очень вкусная, мягкая, хоть и вчерашняя, а читаю я журнал «Юность», хотя эта пора моей жизни давно миновала. По-хорошему надо взяться за монографию, которую я купила на прошлой неделе, но, с другой стороны, зачем? Повышение мне не светит, а свою работу я и так знаю прекрасно. Тем более там половину текста составляют разные юридические тонкости, которые мне вряд ли понадобятся.

Я себе противна, и бывают минуты, когда мне кажется, что я по-прежнему стройная энергичная девчонка,

каким-то колдовством очутившаяся в теле квашни, а иногда, наоборот, думаю, что этой девчонки никогда и не существовало. Точно знаю только, что апатия – это единственная преграда между мной и самоубийством.

Ноябрь

Федора выписали в четверг, и жена забрала его на такси. Сидя на заднем сиденье, он с интересом смотрел на быстро сменяющуюся за окном машины череду домов с карнизами, присыпанными, точно солью, первым снегом, на голые ветки чахлой городской растительности.

Нева, которую они переехали по мосту Лейтенанта Шмидта, уже потускнела. Город готовился к зиме, а Федору Макарову после двух месяцев в больнице все увиденное казалось новым.

Видимо, он еще не совсем поправился, потому что, поднявшись по лестнице, страшно устал и захотел лечь.

Татьяна отвела его в спальню, где оборудовала поистине царское ложе: кровать застелена новым бельем, подушки со всего дома сконцентрированы на ней, а на тумбочке вазочка с конфетами, бутылка минералки и стакан. На Татьяниной половине кровати лежали книги и журналы, чтобы Федору не было скучно.

– Ничего себе, – воскликнул Федор, ложась, – после больнички это просто заграничный отель, элементы сладкой жизни. Спасибо, Таня.

– Не за что. Лежи, поправляйся.

Впервые за два месяца очутившись на мягкой постели, а не на панцирной сетке с комковатым и тощим ватным матрасом, Федор почти мгновенно уснул, а жена уехала на работу.

Он проснулся ближе к вечеру, потянулся и вздохнул, сообразив, что наслаждается комфортом и одиночеством последние денечки. После суда его ждет в лучшем случае шконочка, а в худшем и реалистичном – небытие, адский котел или райское облако, ведь до сих пор доподлинно неизвестно, что происходит с душой человека после смерти.

Федор повалялся, потом вернувшаяся со службы жена покормила его ужином. Немного волнуясь, он взял с полки первый том «Войны и мира», понимая, что это его последний шанс ознакомиться с великим произведением, открыл и неожиданно для себя увлекся. Очнулся только в одиннадцатом часу и удивился, почему Татьяны нет. Она обычно в это время уже ложилась.

Выглянув в коридор, он увидел за матовым стеклом двери в кабинет тусклый огонек настольной лампы.

– Можно? – слегка приоткрыв дверь, Федор увидел, что Татьяна лежит в постели на разобранном диване. – А ты что здесь?

Жена фыркнула:

– Объяснить?

– Не обязательно. Хочешь, давай я тут лягу?

– Иди уже спи.

Он присел на краешек дивана. Татьяна надела на ночь его старую футболку и то ли от этого, то ли от мягкого света настольной лампы казалась совсем молоденькой. Федор улыбнулся:

– Серьезно, Тань, пойдем в кровать? Все-таки мне не пятнадцать

лет уже, чтобы ночевать в обнимку с книжками.

Она отрицательно покачала головой.

– Я просто не усну в роскоши, когда ты тут ютишься на диване. Давай хоть местами поменяемся.

– Я тут ночую с того дня, как ты попал в аварию, так что привыкла, не волнуйся.

– Почему?

Татьяна промолчала.

– Правда, Тань.

– Слушай, Федя, я понимаю, что тебе сейчас трудно, и не хочу, как выразилась бы Ленка, доставать тебя, но и ты меня тоже пойми. Мне физически тяжело ложиться в нашу супружескую постель после того, как ты был с другой женщиной. И ты ведь не просто гулял на стороне.

– Нет, не просто.

– Ты ушел от меня, Федя, и я знаю, что, если бы твоя любимая не погибла, ты бы ни за что не вернулся, правда?

Федор кивнул.

– И вспоминал бы обо мне с одним только чувством – с облегчением, что ты от меня избавился навсегда. Не спорь. Так что, Федя, прости, но женщины остро воспринимают такие вещи.

– Я был уверен, что тебе абсолютно все равно, чем я занимаюсь, – произнес Федор.

– И ты не ошибся, – подтвердила его слова Татьяна. – Почти.

– Так что ж ты не хочешь разводиться?

Татьяна хмыкнула:

– Успокойся, Федя, разведемся, как только все закончится. Освободишься из тюрьмы, и тут же пойдем в загс, никуда не сворачивая. В ту же секунду, клянусь тебе.

– Таня…

– Успокойся, женишься еще на хорошей женщине, и родит она тебе. Все образуется.

– А ты?

– А для меня, в сущности, что изменится? Разве что придется готовить тупыми ножами – и все.

– Кстати, пойду поточу, – оживился Федор, плечи которого во время этого тяжелого разговора опускались ниже и ниже.

– Давай.

Он вышел в кухню и достал тяжелый серый брусок. За много лет использования в нем образовалась глубокая ложбинка, и Федор долго на нее смотрел, будто это имело какой-нибудь смысл, потом очнулся, достал из буфета ножи и взялся за дело. После двух месяцев неподвижности даже такая легкая работа была приятна. Он быстро водил лезвием по точильному камню, насвистывая, чтобы заглушить противный скрежещущий звук, и пытался вспомнить, откуда взялся этот брусок: он ли его купил, или Татьяна принесла в приданое, или он просто перекочевал к ним от ее родителей. Так или иначе, за двадцать лет он его почти полностью сточил, еще немного – и разломится на две части. Надо по краям работать, что ли…

Закончив, Федор снова постучал к жене:

– Таня, ножи острые, так что смотри, будешь готовить, не порежься.

– Спасибо, – донеслось до него.

– И насчет развода… Если не завтра, то никогда.

Ноябрь

В тесной кухоньке хрущевки четыре человека с трудом умещаются за столом, но семейный ужин – это святое. Анатолий с удовольствием принял из рук жены тарелку с жареной картошкой и двумя круглыми котлетами и хищно взглянул в центр стола, тесно заставленного мисочками с закусками. Доска с хлебом уже не помещалась, мостилась на подоконнике. Тесно, тесно, но в комнатах тоже не поешь, там мебель и ковры.