Вторжение. Судьба генерала Павлова
Шрифт:
Потом — неизвестно сколько длилось это «потом» — из дома вышли трое. Толкнув Степаниду, распугивая кур, направились к сараю. Самый грузный с неожиданным проворством поймал курицу, отсек ей тесаком голову и кинул под ноги хозяйке — «готовь, мол».
— Ступай к Ущековым в сарай, — сказала Степанида, не глядя. — Вишь, он на отшибе. Там, небось, и другие девки хоронятся. А тут, я гляжу, горячо.
На другом конце села хлопнул выстрел, прошлась автоматная очередь. И над крышами поднялся истошный бабий вопль. Надежда заторопилась. В зарослях крапивы и лебеды отыскала тропку, соединившую двор Степаниды с ущековской усадьбой. Протиснулась между воротами. Чья-то рука схватила ее и поволокла в угол. Надежда уселась на подстилку из прошлогодней соломы, разглядела спасительницу — Маруська Алтухова. Тут же непримиримо мелькнул рыжий
В щели между досками видно было, как немцы ходили по двору, обливались по пояс, гогоча. Валили свиней.
Некоторые бабы с ребятишками из других домов тоже пробрались в ущековский сарай. Председательская дочка Василиса пришла с дальнего конца деревни и принесла еще одну страшную разгадку. Ихняя соседка Наська Парфенова с утрева затеяла баню и танков не слыхала. А тут — немцы! Голую вытащили и начали гонять по огороду. Отец кинулся за ружьем и жахнул в одного. Тут его и порешили.
На Степанидовом дворе залился лаем хозяйский пес Пушок. Зимой, когда Степанида взяла его, он и в самом деле был, как пушок — маленький, белый. Только лапы толстые. И соответственно вырос — лохматый, сильный, но не злой. Степанида редко держала его на цепи. Только в это утро посадила. И он все время молчал, словно чуял опасность. Да, видно, кто-то из солдатни его раздразнил.
К вечеру немцы добрались до ущековского сарая и повыгоняли всех, но не били. Каждая женщина, выходя, вжимала голову. Все начало быстро меняться. И необратимо. Когда Надежда подошла ко двору, Пушок опять залился лаем и начал рваться с цепи. Вернувшаяся с подойником и вилами Степанида постаралась утихомирить его. Грузный немец ударил сапогом. Пес заметался на короткой цепи. А немец бил снова и снова, расчетливо, с размахом, по окровавленной голове.
Выронив ведерко с молоком, Степанида бросилась между ними. Но пес, обходя ее, начал рваться еще отчаяннее. Тогда немец, вытащив пистолет, выстрелил. Пушок завыл, дернулся. У пьяного вояки дрожала рука. Оттолкнув старуху, он еще раз прицелился, но только ранил собаку. Белый пушистый мех обильно обагрился кровью. Оцепеневшая Степанида разбежалась и изо всех сил всадила вилы в серый лягушачий мундир. Кровь перемешалась с навозной жижей и потекла за голенище. Немец завыл громче собаки и принялся с остервенением стрелять в Степаниду. Она, как стояла, не шелохнувшись, так и грохнулась. Надежда подбежала, чтобы поднять, не сообразила, что та мертва. Разъярившийся немец хотел застрелить и ее. Но какой-то другой, высокий, с тонким злым лицом, остановил его и велел увести.
Визжавшую окровавленную собаку добили.
Степанидина жизнь кончилась неожиданно, в один миг. Многим на зависть. Оставшихся ждали новые страдания и тяжкий путь. Для одних — короткий. Дня других — мучительный и долгий.
47
Обер-лейтенант Лемминг Отто, остановивший расправу над чумазой растрепанной девкой, не был уверен в собственной правоте. Верный Курт, компанейский парень, с которым они прошли всю Польшу, сильно пострадал и надолго выбыл из строя. Промежность его опухла и воспалилась. Конечно, грязь и пот, а тут еще и навозные вилы — пришлось отдать его в руки медиков, о чем Лемминг сожалел. Для него избивавший привязанную собаку Курт оставался добрым, милым весельчаком. Потому что все остальное: страна, куда они вступили, напутанные жители со своей глупой скотиной — не значили ничего. Что из того, что Курт избивал пса? Он в Польше привык. Чуть какая сука или кобель вывернутся, он хватался сперва за палку, потом за пистолет. Его все польские собаки боялись. Когда Курт подходил, с ними карачун делался. А этот белый полярный волк готов был цепь изгрызть, лишь бы до него добраться. Кто же для этой скотины пулю пожалеет? Да и люди тут значили не больше. Что со старухой покончил — правильно. А лучше бы Курт убил и ту молодую, у которой на лице сквозь грязные разводья поблескивали ненавидящие глаза. Свиньи, они и есть свиньи. Чего он остановил? Неужто в детстве начитался Гете? Или братьев Гримм? Гете — сплошной обман. Да и братья тоже. В новую наступившую эпоху, в тысячелетнем рейхе их пора забыть. Будет одна музыка, сплошная музыка. И гимны.
Конечно, Курта было жаль.
Поверженный враг не вызывал жалости. А завоеванная страна порождала временами тоску. К чему эти огромные сырые пространства, приучившие людей не ценить своей земли? Рассуждая с собой, Лемминг быстро пришел к выводу, что народ этот сам виновен в своем жалком существовании. В страхе и покорности он дозволял своим царям любые чудачества, удовлетворяясь терпением и скотским бытием. Ни дорог, ни жилья сносного. Унылые душные хижины… с крошечными оконцами, наглухо закрытыми даже в летний зной. Зачем? Наверное, считали, что воздуха и пространства хватает поверх стен? Словно дом не главное средоточие отведенных человеку радостей и счастья, а временное прибежище от рабского каторжного труда. И название-то какое — изба-а… избушка. Фу! От одних звуков уныние. То ли дело «кирхен» по-немецки — светло и радостно. Разве жалкие подслеповатые избы похожи на добротные, крытые черепицей дома в его родной Баварии?
И все равно бегут. Вместо того, чтобы остаться и перенять опыт культурной Европы. Найти себя в безотказном служении этой культуре. Так нет же! Восточные дороги ломятся от беженцев, хотя все они — потенциальные мертвяки. И уничтожить их надо как можно скорее. Одна такая мертвячка уже заставила Курта страдать. И это обидно. Лемминг подумал, что если встретится та чумазая девка, которая поднимала старуху, родственница, наверное, надо будет ее застрелить. Никакой пощады славянам!
После первого неудачного боя на этой земле он считал: чем больше ужаса будут испытывать отступающие, тем лучше. Война показала. Приятно думать, что этот ужас внушен силой государства, армией, где находился он, Лемминг Отто. Он ощущал иногда эту силу настолько отчетливо, будто она концентрировалась в нем больше, чем у других. И от этого сознания дух его парил выше облаков.
Ему не пришлось участвовать в Западной кампании, где некоторые сверстники набрали богатства и наград. Теперь судьба уравновесила их шансы, и чувство зависти растворилось в ранее неведомом, жестоком и безжалостном упоении победой.
В минувшем году он читал в газетах и живо представлял по рассказам, как бежала французская армия. Но то, что он увидел в России, превзошло все ожидания.
Оберст Форк сказал, что на него, Лемминга Отто, имеются у начальства особые виды, поскольку он изучал русский язык. И надо ждать перемен.
Немцы ходили злые. Танковые моторы ревели. Столько женщин, такое богатое село, но передышка оказалась короткой. Поступил приказ двигаться дальше.
Отдавая последние распоряжения, Лемминг запретил хоронить убитую старуху. В назидание местным жителям. И она лежала в пыли, уменьшившись наполовину, как бы напоминая другим о начале всеобщей гибели.
Надежду отпаивали колодезной водой в ущековском сарае, куда бабы и девки стали опять потихоньку стекаться. Молоденькая невестка Ущековых Соня ухитрялась добывать им кое-какую еду, хотя в ее доме тоже стояли немцы.
К ночи Надежда немного отошла, уже не лежала, а сидела, стиснув зубы и глядя в одну точку. Не тряслась, не плакала. Танковые моторы вдруг перестали урчать. До ночи немцы так никуда и не тронулись.
Молодые девки решили уйти из села и сидели, дожидаясь темноты. Ущековская усадьба примыкала к совхозному саду. Через него, за Лисьи Перебеги и дальше, лесами, хотели податься на Барановичи. По слухам, там были наши.
Перед уходом Надежда поклялась отомстить за Степаниду, которая все еще лежала перед крыльцом. В старом сарае за домом стояла бутыль с керосином, которую старая хозяйка берегла пуще глазу. Теперь керосин мог пригодиться для другого дела.
Перед рассветом немцы угомонились. Даже в Степанидином доме, где песни орали пьяными голосами дольше всех, сделалось наконец тихо. Несколько раз один и тот же немец, в стельку пьяный, выбегал помочиться прямо с крыльца. Потом и он затих. Женщины ждали, покуда в окнах загасят огонь.
Рассвет уже окрасил в прозелень полоску над лесом, когда Надежда пробралась в Степанидин сарай, отыскала бутыль, облила керосином крыльцо и угол дома. Но бросить спичку не успела. Кто-то большой и сильный навалился сзади, мял, заламывая руку. Надежда подумала про немцев, но оказался свой, местный.