Вулфхолл
Шрифт:
– Помнишь Рождество, когда в мистерии был великан?
– Здесь, в церкви? Помню.
– «Смотрите, я великан, меня зовут Марлинспайк». Все говорили, что он высокий, словно корнхиллское майское дерево. Что за дерево?
– Его убрали. В Майский бунт подмастерьев. Ты был совсем мал.
– А где оно сейчас?
– Город хранит его до лучших времен.
– Мы повесим звезду на следующее Рождество?
– Если судьба будет к нам благосклоннее.
– Теперь, когда кардинал в опале, мы станем бедны?
– Нет.
Грегори смотрит на пляшущие
– Помнишь, как я выкрасил лицо черной краской и нарядился в черную телячью шкуру, как изображал в мистерии дьявола?
– Помню. Конечно, помню.
Его лицо разглаживается.
Энн хотела, чтобы лицо раскрасили ей, но мать сказала, что маленькой девочке негоже ходить чумазой. Почему он не настоял, чтобы дочка сыграла ангела? Впрочем, тогда черноволосой Энн пришлось бы напялить желтый вязаный парик из приходского реквизита, который вечно сползал маленьким ангелам на глаза.
В тот год, когда ангела изображала Грейс, у нее был костюм из павлиньих перьев. Он смастерил его своими руками. По сравнению с ней остальные девочки выглядели растрепанными гусятами, а когда задевали за углы, перышки облетали. А его Грейс сияла: в волосы были вплетены серебряные нити, плечи укутаны пышным трепещущим великолепием, шуршащий воздух благоухал от ее сладостного дыхания. Томас, сказала Лиззи, твои таланты поистине неисчерпаемы. Таких крыльев город еще не видел.
Грегори встает, хочет пожелать ему доброй ночи. На миг сын припадает к нему, словно ребенок, или словно прошлое – картины в пламени очага – опьянили его.
Когда сын уходит, он перекладывает стопку, помечая письма, готовые к отправке. Думает о Майском бунте. Грегори не спросил, против чего они бунтовали? Против чужеземцев. Тогда он только что вернулся в Англию.
В начале 1530-го он не зовет гостей на Крещение – слишком многим, памятуя о впавшем в немилость кардинале, пришлось бы отклонить приглашение. Вместо этого он берет молодежь в Грейз-инн, на празднество по случаю Двенадцатой ночи, и почти сразу раскаивается в своей затее – еще ни разу на его памяти представление не было таким непристойным.
Студенты-правоведы разыгрывают пьеску про кардинала. Герой пьески с позором бежит из Йоркского дворца на барке. Одни актеры хлопают простынями, изображая воды Темзы, другие периодически окатывают их водой из кожаных ведер. Когда кардинал с трудом влезает на барку, раздается крик загонщиков, и какой-то олух выбегает на сцену с выводком гончих на поводке. Другие недоумки сетями и шестами тащат барку с кардиналом к берегу.
В следующей сцене в Патни кардинал барахтается в грязи, хочет улизнуть в свою Ишерскую нору. Студенты улюлюкают и визжат, кардинал хнычет и молитвенно складывает руки. Кто из свидетелей той сцены решил слепить из нее комедию? Знать бы кто, будь они прокляты!
А кардинал пурпурной горой возвышается на полу, молотит руками и предлагает Винчестерскую епархию тому, кто подсадит его на мула. Мул – несколько студентов под обтянутым
Подойдя к старейшинам, он высказывает свое возмущение: кто допустил подобное? Кардинал Йоркский – больной старик, почти при смерти. Как оправдаетесь вы перед Создателем, когда вместе с вашими учениками в свой черед предстанете перед Ним? Кто эти юноши, храбро порочащие опального епископа, расположения которого они униженно добивались всего несколько недель назад?
Старейшины с извинениями бегут за ним, но их голоса заглушает отразившийся от стен зрительский гогот. Его молодые спутники замедляют шаг, оглядываются. Кардинал предлагает свой гарем из сорока девственниц любому, кто поможет ему оседлать мула. Он сидит на полу и причитает, а вялый и кривой уд, связанный из алой шерсти, болтается из-под складок мантии.
Факелы тускло чадят на морозном воздухе.
– Домой, – говорит он.
– Уже и повеселиться нельзя без его разрешения, – бурчит Грегори.
– Как ни крути, а он тут главный, – возражает Рейф.
Он разворачивается, делает шаг назад.
– В любом случае гарем из сорока наложниц держал не кардинал, а нечестивый папа Борджиа, Александр, – и, уверяю вас, девственниц среди них не было.
Рейф дотрагивается до его плеча. Ричард напирает слева.
– И незачем меня поддерживать, – говорит он без злости. – Я не кардинал.
Останавливается, со смехом замечает:
– Кажется, представление и впрямь изрядно всех…
– Повеселило, – соглашается Рейф. – А его милость был пяти футов в обхвате.
Во тьме гремят костяные погремушки, всюду горят факелы. Мимо них, распевая, гарцует процессия на деревянных лошадках, у некоторых всадников на голове рога, а к лодыжкам привязаны бубенцы. Рядом с домом их настигает апельсин, катящийся по своим делам вместе с приятелем-лимоном.
– Грегори Кромвель! – кричат ряженые. Из уважения к старшему приподнимают перед Томасом вместо шляп верхний слой кожуры. – Да пошлет вам Господь хороший год.
– И вам, – отвечает он и, обращаясь к лимону, добавляет: – Передайте отцу, чтобы зашел потолковать о том жилье в Чипсайде.
– Ступайте спать, поздно, – велит он дома, и, чувствуя, что этого мало, говорит:
– Храни вас Господь.
Они уходят. Он сидит за письменным столом. В тот вечер Грейс стояла у очага, бледная от усталости, сияя глазами, а глазки павлиньего оперения, словно топазы, переливались в отблесках пламени.
– Отойди от огня, детка, а не то твои бесценные крылья вспыхнут, – сказала Лиз. Его девочка отступила в тень, а когда шла к лестнице, перья стали цвета золы и пепла.