Вурди
Шрифт:
— Ну да, он самый. Что с тобой случилось, Гвир? Это ты от страха? За меня?
— Вот еще! — почему-то обиделся нелюдим.
— А ведь ты не похож на Хромоножку, врешь ты все. На повелителя — да, похож. Но вовсе не на Хромоножку. Я такого и в Поселке-то не видела. Ох! — воскликнула Ай-я от нового приступа боли.
Не похожий на себя Гвирнус усмехнулся.
Ай-я:
— Мне больно, а ты смеешься, да?
— Небо, — задумчиво сказал тот, кто, подумалось Ай-е, совсем не был ее мужем.
— Уходи. Я боюсь, — жалобно сказала Ай-я.
— Я не страшный.
— Нет, страшный.
— Какой же я страшный? Вот. Смотри.
Незнакомец (маленький, сморщенный, с плаксивым
— Видишь?
— Ничего я не вижу, — капризно, как маленькая девочка, сказала Ай-я. — На корточки каждый дурак сесть может.
— Хе-хе!
— Вот тебе и «хе-хе»!
— А ты не передразнивай, — обиделся незнакомец, — сама подумай. Ежели бы я тебе чего плохого хотел, стал бы я на корточках сидеть?
— Кто ж тебя знает? У нас в Поселке разве можно верить кому?
— Небо… — задумчиво почесал в затылке незнакомец.
— Вот заладил: «небо, небо»! Небо-то тут при чем?
— Что, полегчало?
— Жди!
— Погодка нынче хорошая. Я люблю, чтобы тепло было. От сырости знаешь как кости ломит? Э… ничего-то ты не знаешь. А еще вурди.
— Что?! — На мгновение Ай-я забыла о боли.
— Кого рожать-то, спрашиваю, будешь? Человека? Вурденыша? Или как? — Незнакомец все еще сидел на корточках и — так казалось Ай-е — нагло ухмылялся. — У тебя что, язык отсох? Зря я, что ли, тут на корточках сижу?
— А ты не сиди, — пробормотала Ай-я.
— Так ведь ты опять бояться будешь. Что, не так?
— Буду, — упрямо сказала Ай-я.
— Вот я и говорю — будешь, — хмыкнул незнакомец, — знаешь, давай считать, что я тебе померещился, а? Роды как-никак. Вот всякая дрянь в голову и лезет.
— Ага, — слабо улыбнулась Ай-я.
— Ну я пошел, что ли?
— Иди.
— Иду. — Незнакомец снова шмыгнул носом и смешно — на корточках — заковылял к двери. У самого выхода обернулся: — А ты все-таки подумай, было же у тебя предчувствие, кхе…
Гвирнус сдернул с окна темную тряпку, и тучи пыли, поднявшиеся в воздух, заставили его зайтись в приступе кашля. «Поди, тыщу лет как висит, — подумал нелюдим, — не любит старуха свет. Ох как не любит».
За окном виднелись пышно разросшиеся заросли малины, чуть выше над зарослями торчала соломенная крыша хижины Гнуса, над хижиной вился легкий дымок — жена рыболова готовила обед. «Хозяйственная она у него, — думал Гвирнус. — Эх, было время, — хмыкнул он себе под нос, — а теперь разнесло бабу. Да с Гнусом-то ей за собой особо следить нечего. Кто ж, кроме нее, на этакого позарится?»
— Сколько ж я здесь торчу? — пробормотал нелюдим, отворачиваясь от окна и с любопытством разглядывая хлам Гергаморы. («Ничего, Ай-я, скоро я, терпи. Ишь, к обеду дело идет. А ну как родит? Без меня? А может, и к лучшему, что без меня. Другие и вовсе вурди знает где рожают. Уйдут на речку белье полоскать, глядишь — возвращаются, несут в подоле, и ничего — живые, здоровехонькие. Довольные. Дитя свое каждому встречному-поперечному в нос тычут: вот он, мол, какой. А чего показывать-то? Все они малые на одно лицо. Красные какие-то, сморщенные. Пока между ножонок не глянешь, попробуй-ка разбери: баба? мужик? Орут, надрываются — титьку мамкину им подавай. Эх!» — вздохнул нелюдим).
«Может, в сундуке? — вернулся он к прежним мыслям о прячущем невесть что повелителе. — А пожалуй, что и в сундуке, больше-то и прятать негде. Разве что в подполе, но там-то все больше съестное прячут. А откуда у старухи припасы? Что принесут в обмен на травку всякую, тому и рада. У нее, верно, и подпола нет».
—
Сундук был пуст.
— Занятно, — пробормотал нелюдим, опуская крышку. Глаза почему-то заслезились, и в голове поднялся легкий шумок. Будто ветер шелестел листвой. Гвирнус сильно тряхнул головой.
Неприятное ощущение прошло.
Он снова осторожно приподнял крышку и заглянул внутрь. «Ну так и есть, надо же, чего только не померещится. Ишь ты! И не пустой вовсе». Сундук был битком набит полусгнившим тряпьем, пожелтевшими от времени бумагами (когда-то и в доме Гвирнусов были такие же желтые, испещренные малопонятными черными знаками листки, да после смерти матери все они пошли на растопку. Уж больно хорошо горели, а какая еще от них польза?). Весь этот хлам был придавлен сверху двумя тяжелыми деревянными подсвечниками в виде странных, сразу поразивших воображение охотника фигурок. Одна из них изображала человека, но почему-то с маленьким аккуратным хвостиком, высовывавшимся из широченных, похожих на юбку штанов. Человек этот ехидно улыбался, протягивая Гвирнусу огромную, чуть ли не в половину собственного роста кружку. «Занятная фигурка», — решил нелюдим, откладывая ее в сторону. Другая — поменьше и пострашней — изображала уже не человека, а какого-то неведомого Гвирнусу зверя. Впрочем, он был похож на волка. Только стоял на задних лапах и скалил зубы, нет, не зубы — клыки, в которых болтались ошметки маленького зверька, скорее всего кролика, решил нелюдим. Но особенно поразительным и неприятным было в фигурке то, что, несмотря на все ее звериное обличье, в позе фигурки, в положении рук ли? лап? — даже в повороте массивной, лохматой морды угадывалось нечто человеческое.
— Вурди? — пробормотал нелюдим, с отвращением разглядывая фигурку. «Уж лучше просто зверь, — подумал он и торопливо поставил ее на пол. — Ну а это старухе зачем?» — Гвирнус достал из сундука толстую кипу бумаг, плотно перевязанную бледно-розовой тесемкой, которая едва не расползлась у нелюдима в руках. «На растопку не хуже хвороста будет». Он недоуменно разглядывал находку. Черные значки забавно переплетались между собой. Иногда в местах разрыва между ними стояли большие, похожие на лесную мошку точки. В глазах Гвирнуса зарябило, и он без сожаления откинул находку в сторону. Нет, не это прятал подглядывавший за нелюдимом повелитель.
Тогда что?
Несколько глиняных кувшинчиков — пустых — Гвирнус отложил сразу. «Для снадобий хранит». Туда же последовали с десяток засаленных гусиных перьев, которыми хозяйки обычно смазывают пироги.
— Гм, — в очередной раз буркнул нелюдим, ибо больше ничего, кроме полусгнивших тряпок, в сундуке не было.
Он брезгливо, двумя пальцами, поднял верхнюю — она оказалась рваным, местами покрытым зеленоватыми пятнами плесени платьем. Гвирнус не разбирался в платьях, но оно показалось ему странным — таких в Поселке не носили. Неопределенного бледно-розового цвета — это понятно. Сколько лет в сундуке пролежало. Но по рукавам, на поясе, даже понизу были нашиты изрядно потрепанные, чуть не почерневшие от времени да от грязи кружева вроде тех, которые плели иногда в Поселке. Правда, годились они разве что под скатерку, на стол. Уж никак не на платье. «Неужели старуха его носила? — недоуменно подумал нелюдим — ей ведь, поди, и впрямь тыща лет!» Он бросил платье в сундук, и тут скрипучий старушечий голос за спиной произнес: