Вы сотворили нас (сборник)

Саймак Клиффорд Дональд

Родился Саймак 3 августа 1904 года в Милвилле — небольшом висконсинском городке, расположенном неподалеку от места слияния рек Миссисипи и Висконсин, — том самом Милвилле, что, несомненно, знаком вам по многим написанным им впоследствии романам (ну вот хоть, Все живое…» вспомните; кстати, в оригинале этот роман называется, Вся плоть — трава»). Мать его была дочерью местного фермера, а отец — нанявшимся на эту ферму работником, богемским иммигрантом, выходцем из той части Чехии, что входила тогда в состав Австро-Венгрии. Отсюда, кстати, и фамилия, куда естественнее звучавшая бы где-нибудь в окрестностях Пльзеня или Брно. Нельзя сказать, чтобы хозяйство саймаковского деда процветало — отказывать себе приходилось очень и очень во многом. Однако семья все-таки выстояла, хотя экономически это были и не самые легкие времена. Зато характер здешних мест, красота природы американского Среднего Запада навсегда покорили

юного Клиффа. Он так и не решился впоследствии уехать из этих краев куда-нибудь на другой конец страны; где бы он ни учился или ни работал в будущем — это все равно были Висконсин, Миннесота, Мичиган. Правда, он не отважился вернуться непосредственно в места своего детства, предпринять сентиментальное путешествие вроде того, в какое пустился на страницах романа, Вы сотворили нас!» Хортон Смит. По собственному признанию, он боялся, что с годами детские воспоминания слишком обогатились фантазией: «Много лет я лелеял мысль, что проведу конец жизни среди этих висконсинских холмов. Но теперь понимаю, что вернуться не могу. Я сам превратил себя в изгнанника, возведя меж собою и родными местами психологический барьер. Я сотворил в душе фантастический образ, лишь базирующийся на этой древней земле. Холмы в моем представлении выше, чем на деле, и склоны их круче падают в более глубокие и тенистые, чем в действительности, лощины; вода в ручьях и речушках, протекающих по их дну, видится мне прозрачнее, чище и говорливее, чем это возможно; а цвета осени превосходят яркостью все, что в силах дать природа. И если бы однажды я в самом деле вернулся туда — сколь бы ни были величественны и прекрасны эти места, они неизбежно показались бы убогими по сравнению со страной моих памяти и воображения».

Правда, то, что оказалось невозможным для автора, вполне посильно его героям: возвращается в родной Пайлот-Ноб Хортон Смит; оказывается на висконсинской ферме своего пращура герой романа «Снова и снова» Эшер Саттон; и даже гоблины и тролли сварятся из-за сладкого октябрьского эля именно на холмах Висконсина, а в Висконсинском университете предаются своим высокоученым занятиям профессор Максвелл, Дух и Алле-Оп из «Заповедника гоблинов». Но все это — и романы, и воспоминания — потом. А пока юный Клифф каждый день ходил по этим холмам в расположенную в полутора милях начальную сельскую школу— такое же, как в Пайлот-Нобе, однокомнатное» учебное заведение, где единственный преподаватель учит всех с первого класса до последнего, восьмого, а в углу возвышается старенькая, разбитая и расстроенная фисгармония. Причем здесь нельзя не упомянуть об одном обстоятельстве: посещая школу, Клифф не выполнял традиционно-обязательной повинности; у него была четкая цель.

Однажды, когда мальчику едва исполнилось пять, его внимание было привлечено наизауряднейшим зрелищем: сидя на террасе, мать читала газету. Полвека спустя Саймак так вспоминал этот эпизод:

,— Мама, а газета печатает все новости со всего мира?

— Да, — отвечала она.

— И газета печатает только правду?

— Да.

В этот момент я и понял, что хочу стать газетчиком. И не вздумайте смеяться над этим, черт возьми!»

Смеяться не приходится — Саймак не только стал газетчиком, причем прекрасным газетчиком, но и продолжал им оставаться почти всю жизнь.

Однако сперва предстояло еще немало учебы. После начальной школы Саймак окончил двухгодичные учительские курсы и четыре года преподавал там же, где недавно еще сидел за партой. Главным изменением его образа жизни была тогда смена способа передвижения: если учеником он ежедневно преодолевал три мили пути туда и обратно пешком, то теперь гордо восседал верхом на лошади. Тем не менее преподавание мало приближало к журналистике. Попытка окончить Висконсинский университет оказалась неудачной — времена были не самые подходящие, страна ввергалась в Великую Депрессию, денег на учебу не было. В итоге с третьего курса Саймаку пришлось уйти.

В 1929 году в его жизни произошли два равно важных события. Во-первых, он устроился репортером в газету, выходившую в небольшом мичиганском городке Айрон-Ривер, а во-вторых — в апреле женился на Агнес Каченберг; и любовь, и профессия были суждены ему одинаково на всю жизнь.

В тридцатые годы он сменил несколько газет — оставаясь, как я уже говорил, все время на Среднем Западе, — пока в конце концов не стал в 1938 году сотрудником, Миннеаполис Стар»; в ней, сотрудничая также с принадлежащей той же компании газетой, Трибьюн», он проработал почти четыре десятилетия — по 1977 год. Он был редактором отдела новостей и вел еженедельную колонку научного обозревателя. Узнав об этом последнем

обстоятельстве, я перестал удивляться, почему Саймак, в отличие от таких коллег-фантастов, как Айзек Азимов или Артур Кларк, например, не занимался популяризацией науки. О том, сколь успешной была его деятельность на этом поприще, свидетельствует присуждение ему в 1967 году премии, За выдающееся служение науке», учрежденной Миннесотской Академией Наук.

Не случайно многие из его героев — журналисты, как Хортон Смит из «Вы сотворили нас!» или Паркер Грэйвс (тоже, кстати, и сотрудник отдела новостей, и научный обозреватель в одном лице) в романе «Почти как люди» (увы, оригинальное название и в этом случае звучит более выразительно: «Они пришли подобно людям»). Помните: «Теперь работа пошла легко. Одно за другим покатились слова, а в голове возникло множество идей. Потому что сейчас создалась соответствующая атмосфера, и обстановка располагала к творчеству: поднялись те самые галдеж и суматоха, без которых не может существовать ни одна газетная редакция». Саймак знал эту обстановку назубок. И умел в ней работать — как может это делать только очень спокойный человек.

Тогда же, в самом начале тридцатых, Саймак впервые пробует силы на литературном поприще — в фантастике (и этой любви он останется верен всю жизнь; выйдет, правда, из-под его пера несколько повестей, написанных в других жанрах — вестерн и триллер, но это будет лишь случайное и кратковременное отклонение от курса). Первый его рассказ — ,Мир красного солнца» — был опубликован в декабре 1931 года журналом «Уандер сториз» и, по утверждению известного критика Дэвида Прингла, остался не замеченным ни читателями, ни критикой — как и четыре последующих публикации. Насчет критики — не знаю, тут Принглу и карты в руки. Зато о читателях… Впрочем, об этом позже. Опубликовать за год пять рассказов — для автора-дебютанта результат совсем неплохой; у меня, например, в свое время ушло на это года три — правда, и издательская ситуация второй половины шестидесятых в СССР была еще менее благосклонной к начинающим писателям, чем американская тридцатых годов. Но Саймак счел первую попытку неудачной, и к концу 1932 года прекратил — не писать, нет, конечно, но рассылать рукописи по редакциям. Единственным исключением явилась написанная в 1935 году и впоследствии, в 1946-м, переработанная повесть, Создатель». Окончание этой паузы в фантастическом творчестве Саймака по времени совпало с переходом в «Миннеаполис Стар».

Примерно тогда же Саймак стал одним из основателей Миннеаполисского общества фантастики. Поначалу в его рядах состояло не больше дюжины человек — но среди них, заметьте, были Карл Якоби, впоследствии редактор и фантаст, подвизавшийся преимущественно в жанре космической оперы; Оливер Е. Саари, также ставший со временем более или менее известным прозаиком; и, наконец, Гордон Р. Диксон, нашим читателям отчасти известный. Четверо писателей, вышедших из одного небольшого клуба любителей фантастики, — согласитесь, это весьма неплохой, чтобы не сказать больше, показатель! А ведь вскоре к ним присоединились и другие, причем некоторые из них с годами также стали писателями или известными фэнами — Фил Бронсон, Мэне Брэкни, Дэйл Ростомили и Сэм Рассел…

,Сомневаюсь, — вспоминал Гордон Р. Диксон, — чтобы на собраниях этого общества присутствовало когда-нибудь больше полутора десятков человек. Когда мы встречались в доме Клиффа, его жена Агнес, которую все звали Кэй, водружала на стол подносы с горами сандвичей, исчезавших столь же молниеносно, как появлялись. Их дом являлся неиссякаемым источником всех тех повествований о собаках, которыми так богаты рассказы и романы Клиффа, особенно его великолепный «Город». У них с Кэй был прекрасный друг, черный пес по имени Скуанчфут, который являлся не только членом их семьи, но и членом нашего общества, что удостоверялось надлежащей записью в протоколах. Он даже вел собственную колонку в местных фэнзинах.

Клифф часто приносил на заседания рукописи своих новых рассказов и читал их, а последующее обсуждение превращало встречи любителей в настоящую литературную студию и было интересно и приятно всем, а не только тем из нас, кто и сам пробовал силы, на этой стезе».

Как хорошо мне знакома такая обстановка — и по встречам ленинградских фантастов, проводившимся в начале шестидесятых в гостиной журнала «Звезда», и по семинару, который вел в начале семидесятых Илья Варшавский, и по регулярным «торбормотникам» (от Кэрролова Торбормота), на которые четверть века назад собирались у меня молодые (тогда!) питерские фантасты и критики — Александр Щербаков, Ольга Ларионова, Анатолий Братиков, однофамильцы Дмитрий и Борис Романовские, Игорь Смирнов и некоторые другие. Разумеется, нашей докторской колбасе до миннесотской ветчины было далеко, однако бутерброды с нею исчезали столь же стремительно; да и рассказов читалось не меньше…