Вы сотворили нас (сборник)
Шрифт:
Когда я читал об этом, мне все время вспоминалась сцена из «Заповедника гоблинов» — помните, Питер Максвелл приходит посидеть с умирающим банши… Одиноким банши, последним из своего рода. Саймак тоже был одним из последних в своем поколении
Он ушел из жизни почти так же незаметно, как банши:,темное облако, колыхавшееся среди ветвей терновника, истончилось и исчезло». С той лишь — но великой! — разницей, что Клиффорд Доналд Саймак любил людей. Эта любовь светит едва ли не из каждой написанной им строки.
Умер Саймак 25 апреля 1988 года в Риверсайдском Медицински и центре
«Говорят, что лучшие умирают молодыми, — сказал он. — Может быть, и так. Но подлинно великие живут долго и плодотворно. Но тем больнее, когда они покидают нас.»
Грешен, я испытывал великий соблазн на этом и завершить наш с вами сегодняшний разговор. Потому что если о самом Саймаке у нас до сих пор действительно почти ничего не было написано, то о его книгах — довольно много. А попытаться в одной статье объять все его книги, все заключенные в них идеи, поговорить о художественных особенностях его мира — задача, в принципе, невыполнимая. Судите сами. В свое время братья Стругацкие написали превосходное предисловие к роману, Все живое…». И хотя там почти ничего не сказано о личности писателя, о его жизни; ровно столько же — о его стилистике или, скажем, поэтике; тем не менее, Стругацким понадобился почти печатный лист, чтобы поделиться рассуждениями (и очень интересными рассуждениями!) лишь о некоторых идеях книги. А ведь нынешний двухтомник включает шесть романов! И попробуй-ка поговорить о каждом из них! В то же время в различных статьях, послесловиях и предисловиях к выходившим до сих пор сборникам Саймака о его идеях сказано немало. И пусть далеко не со всем можно согласиться, однако не начинать же сейчас дискуссии — тем более с оппонентами, высказывавшимися порой два десятка лет назад; да и вообще послесловие — не полигон для полемики.
И все же о некоторых сторонах творчества Клиффорда Саймака я не могу не сказать. О том, что так или иначе проступает во всех его книгах — или, по крайней мере, в подавляющем большинстве.
Как я уже говорил, литературный успех пришел к Саймаку не сразу. Первые публикации остались почти незамеченными. Хотя — именно почти. Ибо находились и придерживающиеся противоположного мнения читатели — причем такие, с чьим мнением трудно не считаться.
Представьте себе такую картинку. Возле одной из бруклинских школ стоит двенадцатилетний подросток и упоенно пересказывает окружившим его и напряженно внимающим одноклассникам только что прочитанный и покоривший воображение фантастический рассказ. Этим рассказом был дебют Саймака — «Мир красного солнца». А школьником — юный Айзек Азимов. И не стоит делать слишком большой скидки на детское восприятие — много десятилетий спустя Азимов признавался, что и по сей день относится к «Миру красного солнца» с трепетной нежностью.
Но так или иначе, а подлинную славу принес Саймаку все-таки лишь «Город» — странный, почти бессюжетный роман; бессюжетный, по словам Роберта Хайнлайна, в том смысле, в каком бессюжетна история. И это действительно история — панорама грядущего человеческого (и не только человеческого) рода. Написанный со стэплдоновским размахом, а может быть — и не без влияния У. Олафа Стэплдона, но в отличие от «Первых и последних людей» рассматривающий историю все-таки на уровне отдельных человеческих (и нечеловеческих) существ, а не на уровне масс и цивилизаций, «Город» в числе прочих содержал в себе одну идею, ставшую впоследствии для Саймака едва ли не главной. Во всяком случае — одной из неизменно
Это мысль о толерантности как необходимом свойстве человеческого сознания. Я бы даже сказал, сверхтолерантности — полном приятии права на существование любых иных взглядов, позиций, норм жизни и поведения, внешних обликов и всех остальных жизненных проявлений. Это полное отсутствие ксенофобии в любой, даже самой что ни на есть зачаточной степени. И в то же время — ни в коей мере не ксенофилия. не стремление предпочесть чуждое своему, не жажда раствориться в чужом, а умение всегда сохранить себя, собственную систему ценностей, лишь обогатив их чуждым восприятием, знанием и пониманием. Для художественного исследования этого постулата Саймак неизменно использует распространенную в фантастике и словно бы специально для этой цели придуманную тему Контакта, понимая под этим, по определению Стругацких, «…непосредственное соприкосновение человечества с иной, безразлично какой, но только внечеловеческой цивилизацией». Добавлю лишь, что человечество может участвовать в Контакте персонифицированно — даже одним-единственным человеком, например. Разумеется, то же самое справедливо и по отношению к иной цивилизации.
Так вот, с кем бы ни вступали в Контакт герои Саймака — это всегда стремление ко взаимопониманию и взаимообогащению. В максимуме это метафорически выражается совмещением сознаний, подсадкой разума представителя той, иной цивилизации в человеческий мозг. Именно таким подселенцем является Джонни в мозгу Эшера Саттона в романе «Снова и снова» или Розовый в мозгу Шепарда Блэйна в романе «Что может быть проще времени». Но разве можно отнести Саттона или Блэйна к категории нелюдей.
По-моему, это очень американский взгляд на мир — взгляд, который неизбежно должен был рано или поздно возникнуть в стране, чей народ сложился в результате вавилонского смешения наций, рас и культур. Сформироваться постепенно, исподволь, ибо возникни он сразу — и не нашлось бы в американской истории места ни рабству, ни расизму, ни кровавым войнам с индейцами… Но сразу ничто не возникает. Удивительно скорее другое — понадобилось всего две сотни лет национальной истории, чтобы этот взгляд нашел себе ярких выразителей. И Саймака в том числе. С умелым радением поднаторелого в разведении капризных роз садовника Саймак пестовал и взращивал — в себе, в героях своих, в своих читателях — это сверхтолерантное мироощущение. И, пожалуй, вершинным проявлением его стала «Пересадочная станция», может быть, самый любимый мой саймаковский роман. Однако и для толерантности существует граница, которую не дозволено преступать. Граница нравственная. Допустимы любые различия, но не может быть допущено зло.
Впрочем, как только речь заходит о добре и зле, так сразу же с твердой почвы позитивистских концепций приходится ступать в зыбкую область духа и веры, а значит — неизбежно обращаться к проблемам религии. Саймак никогда не был человеком религиозным — скорее уж его можно было бы назвать агностиком. Однако вопросы веры занимали его очень глубоко. Приглядитесь повнимательнее хотя бы к фигуре отца Фланагана в «Что может быть проще времени», персонажу вроде бы чисто эпизодическому, — и противоречия, соединившиеся в этом человеке, сразу покажут вам, что я имею в виду. А каким пиршеством для теологических размышлений выступает «Выбор богов» с его проблемами души и одушевления, с его богоискательством и богосозиданием… И ведь это — лишь два примера из длинного ряда подобных. В то же время связанные с верой, религией, добром и злом проблемы — предмет особого (и весьма пространного!) разговора, завести который нам с вами сегодня не удастся при всем желании.