Вяземская Голгофа
Шрифт:
Тимофей нещадно тер глаза. Этого не может быть! Перед ним лежал «труп» самолета. Старый труженик ТБ, ночной убийца, сеятель смерти, умер, обрушив на почерневшую траву искалеченное «тело». Злой огонь дожирал обшивку фюзеляжа. Пламя гудело, выплевывая едкий дым. Багровые языки лизали краснозвездные крылья. От фюзеляжа остался один лишь почерневший каркас. Самолет походил на обгрызенную котом пичугу – тело съедено, уцелели лишь крылья да пернатый хвост. В густом дыму мелькали призрачные фигуры. Летные комбинезоны и шлемы, гимнастерки и фуражки. Полковая обслуга и летчики сновали между останков, подсчитывая потери.
– Есть убитые? Где мой экипаж? Где Наметов? Где Вера? – Тимофей хрипел, не рассчитывая на ответы, но дымные сумерки отвечали ему голосом Анатолия Афиногеновича:
– Тебя долго не было, командир. Поначалу мы ждали. Всё на небо смотрели. И вот дождались. Налетели.
– Юнкерсы?
– Всё небо заполонили, твари-лаптежники! Я такого и не видывал.
– Где Вера и Наметов?
– Целы. Но только…
– Что? – Тимофей обернулся.
Дымная пелена не давала толком рассмотреть лица штурмана.
– Где Вера? – повторил Тимофей.
Недавние воспоминания. Есть что вспомнить. И гибель «Ледокола» попала в ту же копилку. Но и сейчас, так же, как тогда, едва откинув фонарь кабины после приземления, он первым делом справится о ней. Взлеты, воздушные бои, посадки, риск без надежды выжить – все эти недели он не думал о смерти. Он думал лишь о Вере.
Потеряв штурмовики, выжившие летчики пересели на «ишачков». Вера, Тимофей и Генка стали летать одним звеном, демонстрируя невиданную живучесть. Жить стало полегче. Теперь он почти всегда знал, где его Вера, и всегда имел возможность прийти ей на помощь. Но всё же горькая утрата настигла её в отсутствие Тимофея. Ещё один полный беспокойных мыслей разведывательный полет на мессершмитте. Ещё одна вполне благополучная посадка на многострадальный аэродром. Ещё одна ставшая привычной картина недавнего авианалета и всё тот же неистребимый привкус беды в воздухе. Ещё один беспокойный вопрос, брошенный в покрытое бисеринками испарины лицо Анатолия Афиногеновича.
– Где Вера?
– В расположении полка. Где же ещё? Когда объявили воздушную тревогу, все попрятались в убежища. Тебя долго не было, командир. Горючее-то у тебя всё вышло. Если б не пустые баки… – Анатолий избегал его взгляда, кривился, вертел головой. Наконец пробегавший мимо техник с таким же, как у штурмана, опаленным лицом окликнул их, и Анатолий Афиногенович подался следом за ним.
– Погоди! Что с Верой? – Тимофей ухватил штурмана за лямку комбинезона.
– Она получила письмо. Там, в блиндаже, читает.
Укрепрайон на подступах к Калинину казался незыблемой твердыней. Тимофей долго бегал по ходам сообщения от одного блиндажа до другого. Что там Москва! В столице на стенах домов хотя бы висят таблички, обозначающие названия улиц и домов. Он видел знакомые, перепачканные копотью озабоченные лица. Кто-то окликал его. Кто-то хватал за ремни парашюта. А он обращался к каждому с одними и теми же вопросами:
– Где Вера? Где Наметов?
Не получив ответа, он вылез из окопа на летное поле. Там иная работа шла полным ходом. Они видел ряды мертвецов. Похоронная команда аккуратно разложила их вдоль бруствера. Где-то неподалеку стучали лопаты. Бойцы ковыряли землю, рыли могилы. Убитые лежали в ряд плечом к плечу. Кто-то заботливо прикрыл их лица, чем придется. Тимофей заглянул в лицо каждому. Ни Веры, ни Наметова среди них не оказалось. Зато нашелся колченогий старшина – хозяин офицерской столовой. Он заботливо поднес Тимофею полную до краев чашку. Жидкость в чашке пахла пшеничным самогоном. Тимофей в два глотка опорожнил её. Закусил килькой и серым хлебом из рук старшины.
– Нехорошо хоронить всех в одной, – бормотал старшина. – Лучше каждого в свою могилку. Лучше, чтобы батюшка хоть кадилом помахал над невинно убиенными.
– Не трепись, Поликарпов! – ответил старшине кто-то из похоронной команды. – Тут не только похоронная команда. Тут и полевой суд имеется, и расстрельную роту соберем. Ляжешь в одну могилу со всеми!
Тимофей отскочил в сторону, спрыгнул в окоп, побрел дальше.
Перед входом на командный пункт полка его остановил часовой. Просто загородил винтовкой проход.
– Стой! Нельзя!
– Я капитан Ильин. У меня донесение для товарища майора.
– Кто такой? – На Тимофея смотрели отуманенные усталостью глаза деревенского парня. Погнутая каска неловко сидела на его голове, лицо заросло трехдневной щетиной, полы драной плащ-палатки были сильно перепачканы. Чем? Рыжей глиной, кровью?
– Капитан Ильин, – повторил Тимофей. – Вернулся из разведки.
Часовой отступил в сторону, пропуская Тимофея в сумрак командирского блиндажа.
Под бревенчатым потолком было дымно и тесно. Пахло куревом, сырой овчиной и мужским потом. Офицеры стояли вокруг стола. Тимофей долго присматривался, но признал лишь командира полка Самсонова. Лица остальных терялись в густой тени и табачном дыму. Яркая лампа, прикрепленная к потолочной балке толстой латунной цепью, висела низко над картой. Офицеры склонились над ней, не обращая внимания на неуставное поведение капитана. Один из них сидел. Усталость и тревога помешали Тимофею удивиться генеральским лычкам на воротнике его кителя. Ильин рассматривал неуловимо знакомое лицо, опухшие от усталости, почти незрячие глаза.
– Посмотри сюда, Михаил Федорович, – обратился к генералу кто-то из старших офицеров, кажется, это был Самсонов. – Здесь обозначено болото. Но где его южная граница? Может быть, тебе известно? Ты же местный, тверской.
Самсонов по старинке назвал Калинин Тверью, и Тимофей вспомнил, где и когда он видел смертельно усталого генерала. Это было ещё до отправки его в Испанию. Наверное, в 1935 году. На похоронах. Тогда разбился «Максим Горький», и Москва прощалась с жертвами катастрофы. В то время генерал-лейтенант Михаил Федорович Лукин был военным комендантом Москвы.
– Разрешите доложить! Товарищ генерал-лейтенант, разрешите обратиться к товарищу майору! – крякнул из-за спины Тимофея часовой в перепачканной кровью плащ-палатке.
Тимофей уставился в пол. Что и говорить! Блиндаж командира полка хорошо благоустроен. Пол выстелен обрезной доской, присыпан опилками. Стены не земляные, бревенчатые. Потолок подпирают толстые балки. Буржуйка недавно протоплена, пышет теплом. И это несмотря на относительно теплую погоду. Вокруг хорошего стола теснятся стулья из клееной фанеры, все со спинками. За густым табачным духом Тимофею вдруг почудился запах кофе.
– Жив, Ильин? – услышал он. – Хоть бы парашют снял! Тут такие дела! Говорят, немцев видели возле Селижарово. А это в ста километрах западней.
– Сто километров по прямой, – отозвался Ильин. – А немцы перемещаются только по дорогам.
– Я помню его, – Лукин скупо улыбнулся. – Вояка тот ещё. Бедокурил в Москве. С причесок дамочек пулями апельсины сбивал. Пьяный за рулем, пьяный за штурвалом. Это ты пилотировал…
Лукин прищелкнул пальцами, пытаясь припомнить.
– Разрешите напомнить, товарищ генерал-лейтенант, – Тимофей отдал последние силы полевому уставу РККА. – Мой самолет назывался «Ледокол». А пилотировал я его вместе с лейтенантом Геннадием Вениаминовичем Наметовым. Это мой второй пилот.