Вяземский

Бондаренко Вячеслав Васильевич

Было очевидно, что обстановка накалилась до предела. 19 января Тургенев и Вяземские весь вечер проговорили «о Пушкиных, Гончаровой, Дантесе-Геккерне». Конечно, говорили о том, что поведение Дантеса по-прежнему неприлично, что он продолжает в открытую компрометировать Наталью Николаевну, даже в присутствии собственной жены. Но наверняка говорили и о странности поведения Пушкина. «Поэт — сумасшедший»… И Тургенев уже не пишет о «вранье Вяземского». Недоумение по поводу того, как ведет себя в свете Пушкин, стало всеобщим.

23 января состоялся бал у графа Воронцова-Дашкова. Вяземские там не присутствовали, но наверняка узнали о пошлом каламбуре, который отпустил Дантес при Наталье Николаевне. На другой день, вечером 24 января,

был раут у князей Мещерских — гостей принимала дочь Карамзина, Екатерина Николаевна Мещерская. Были Вяземские, Пушкин, Россеты, Валуевы, Виельгорский, Тургенев, Дантес. Были и три сестры — жена Пушкина Наталья, жена Дантеса Екатерина и незамужняя Александра. Этот раут известен в описании Софьи Карамзиной: «Пушкин скрежещет зубами и принимает свое выражение тигра. Натали опускает глаза и краснеет под долгим и страстным взглядом своего зятя, — это начинает становиться чем-то большим обыкновенной безнравственности; Катрин направляет на них обоих свой ревнивый лорнет, а чтобы ни одной из них не оставаться без своей роли в драме, Александрина по всем правилам кокетничает с Пушкиным, который серьезно в нее влюблен и если ревнует свою жену из принципа, то свояченицу — по чувству. В общем, все это очень странно, и дядя Вяземский утверждает, что он закрывает свое лицо и отвращает его от дома Пушкиных».

Еще Анна Ахматова указала на следы «чужой речи» в этом страшном письме. А С.Л. Абрамович справедливо заметила, что письмо Карамзиной до странности напоминает по своему стилю письма Вяземского — полные иронических характеристик, острот (зачастую ради красного словца), холодного отстранения рассказчика от происходящего. Ссылка Софьи Карамзиной на «дядю» подтверждает то, что ее письмо передает и мнение Вяземского, видевшего в трагедии Пушкина «сентиментальную комедию к удовольствию общества». В то время как Пушкин, стиснув зубы, готовился к смертельному бою, князь холодно острил на его счет и с любопытством ждал дальнейших событий. Прозрение придет к нему слишком поздно,

У Воронцовых-Дашковых и Мещерских ужасное состояние Пушкина заметили все. Вечером 25 января Вяземские давали раут, на котором были Пушкин и Дантес с женами. Об этом вечере вспоминал 16-летний в ту пору Павлуша Вяземский.

Князя Петра Андреевича не было дома — он уехал на бал к Мятлевым. Гостей принимала Вера Федоровна. Дантес был в центре внимания — сидел рядом с Натальей Николаевной и беспрерывно острил. Пушкин, казалось, целиком сосредоточился на шахматной партии. Вера Федоровна подошла к нему.

— Что меня забавляет, это то, что этот господин веселится, не предчувствуя, что ожидает его по возвращении домой. — Пушкин указал глазами на Дантеса и усмехнулся. — Впрочем, с молодым человеком мои счеты кончены.

— Что же именно ждет его? — спросила Вера Федоровна. — Вы ему написали?

Пушкин кивнул и коротко добавил:

— Его отцу.

— Как! Письмо уже послано? Сегодня?..

Пушкин опять кивнул и потер ладонью о ладонь, как всегда делал, когда был чем-либо доволен.

— Неужели вы все еще думаете об этом? — растерявшись, только и выговорила княгиня. — Мы надеялись, что все уже кончено…

Пушкин с усмешкой встал.

— Разве вы принимали меня за труса? Я вам уже говорил, что с молодым человеком мое дело окончено, с его отцом — дело другое. Я предупреждал вас, что мое мщение за ставит заговорить свет…

Письмо Геккерну означало только одно: на этот раз дуэль неизбежна. После того как разошлись гости, Вера Федоровна рассказала о письме Пушкина графу Виельгорскому. Петр Андреевич вернулся от Мятлевых в два часа ночи. «Я ему тоже сказала, — пишет княгиня, — но что делать? Невозможно было действовать».

Вот это «невозможно было действовать» часто ставят Вяземским в вину. Дескать, если бы они не сидели сложа руки, а бросились бы спасать Пушкина, дуэль могла бы и не состояться… «Был самым близким другом поэта, а не сумел спасти, помочь, уберечь!» —

эта фраза полнее всего выражает современное восприятие далеких событий.

Своего рода апофеозом такого подхода к делу стала опубликованная в 1999 году в газете «Версты» «сенсационная» статья Ю. Шнитникова «К барьеру, князь!». В ней Ю. Шнитников выдвинул версию о том, что Вяземские в своих поздних воспоминаниях намеренно исказили всю преддуэльную ситуацию, выставив себя в выгодном для них свете. Согласно этой версии, именно 25 января, на рауте у Вяземских, между Пушкиным и Дантесом возник какой-то конфликт, после которого Пушкин в ярости бросился домой и написал письмо Геккерну… А весь разговор, случившийся между княгиней и Пушкиным на этом рауте, попросту выдуман В.Ф. Вяземской. Якобы она берегла репутацию своего дома и не могла допустить, чтобы именно у Вяземских случился конфликт, который все-таки привел к поединку. Попутно и Вяземский обвиняется в подтасовке фактов — датой письма Геккерну он называет 25 января, в то время как оно было написано 26-го… Складывается впечатление, что Вяземский чем-то сильно досадил автору статьи. «Состоятельный и родовитый князь не отличался особой нравственностью поведения в обществе», — гневно сообщает Ю. Шнитников, невольно вызывая в памяти заботу Булгарина об исправлении нравов прогнившей аристократии…

Убедительная аргументация в пользу того, что письмо Пушкина было написано именно 25, а не 26 января, приводится в книге С.Л. Абрамович «Пушкин в 1836 году (Предыстория последней дуэли)», и возвращаться к этой истории не было бы смысла, если бы не возникали время от времени «сенсации», подобные статье Ю. Шнитникова. (Впрочем, их появление, как это ни странно, закономерно. Пушкинская дуэль — одна из самых «живых» тем истории русской литературы, главный комплекс ее вины, и каждое поколение историков неизбежно будет рассматривать ее под своим углом зрения. Поэтому и каноническая картина преддуэльных дней никогда не будет создана. Ну а посмертную репутацию Вяземского нападки на него — что за дело автору до того, что князь не может возразить! — испортить, конечно же, не смогут.)

Эпизод с разговором на рауте не был придуман Верой Федоровной, чтобы оправдать собственное бездействие. Пушкин и сказал-то княгине о посланном письме лишь потому, что был абсолютно уверен — никаких шагов Вяземские не предпримут. А если и предпримут — все равно его уже никто не остановит…

Таким образом, днем 26 января Вяземские знали о том, что дуэль близка, что послано письмо-вызов Геккерну. Расчет Пушкина был верен — Вяземские не предприняли ничего… Они не вмешивались в чужую частную жизнь. Точно так же, как сам Пушкин не вмешивался в частную жизнь Вяземского в 1828 году, когда князь задыхался в кольце травли и как никогда нуждался в дружеской помощи.

Именно поэтому 26 января, потратив весь день на поиски секунданта и повидав Тургенева, Пушкин забежал к Вяземским и снова, уже почти беспечно сказал сидевшим в гостиной Вере Федоровне, М.Ю. Виельгорскому и В. А Перовскому о своем намерении драться с Геккерном на дуэли (Геккерн принял вызов, но вместо себя поставил под пулю Дантеса). Будь среди гостей Жуковский, Пушкин смолчал бы — из опасения, что добрейший Василий Андреевич снова всполошится и бросится его успокаивать и мирить с врагом, в которого так хотелось поскорее всадить пулю. А Виельгорский с Перовским хотя и были приятелями Пушкина, но все же не настолько близкими, чтобы вмешаться и предотвратить поединок, мотивы которого им были не вполне ясны. Вера же Федоровна явно растерялась и не знала, что предпринять. Возможно, она понадеялась на Жуковского, который чудесным образом вмешается и все уладит; или думала, что Пушкин остынет и передумает; или же она поняла Пушкина, почувствовала женской интуицией, что не нужно мешать Пушкину отомстить давнему противнику и покончить с затянувшимся «худым миром»…