Вяземский
Шрифт:
От Вяземских Пушкин поехал на бал к графине Разумовской. Там тоже искал себе секунданта. Увидев секунданта Дантеса, атташе французского посольства виконта д'Аршиака, завел с ним разговор об условиях дуэли. И тут из толпы неожиданно показался Вяземский, которого заинтересовала неожиданная беседа друга с дипломатом. Пушкин тут же переменил разговор, взял Вяземского под руку и по-русски попросил напомнить Козловскому о статье для «Современника»… Вяземский обещал.
Мы не знаем, сказала ли Вера Федоровна мужу, когда он вернулся домой, о решении Пушкина стреляться. Собственно, это и не имеет значения, потому что уже 26 января Вяземский знал о том, что Пушкин послал Геккерну оскорбительное письмо… Может быть, Вера Федоровна и не сказала о визите
Сейчас все кажется нам простым и ясным: Вяземскому нужно было кинуться к Пушкину и умолить его не драться, устроить какое-нибудь перемирие, затянуть время… Словом, нужно было спасти Пушкина любой ценой,
В современной обывательской трактовке это выглядит примерно так: «Вяземский, будучи несравненно ниже по таланту, держался с Пушкиным всегда на равных. Их отношения можно с прямым основанием сравнить с отношениями пушкинских Моцарта и Сальери… Во всяком случае бездействие иногда можно приравнять к злодейству. Накануне дуэли Пушкин пришел к жене Вяземского Вере Федоровне и рассказал ей о положении дел и предстоящей дуэли. Он не мог не сделать этого — внутри все клокотало. Князя не было дома, Вера Федоровна обещала прислать его на следующий день. Вяземский не пришел» (А. Варфоломеев. «Царскосельская газета»). Подразумевается, что уж автор-то статьи безусловно пришел бы — и спас…
На самом деле вряд ли это было возможно. Во-первых, друзья Пушкина знали о том, что он превосходный стрелок — и не сомневались, что в случае поединка падет Дантес. А во-вторых, свою честь Пушкин ценил гораздо выше и своей жизни, и своего дара…
Вяземский это прекрасно понимал. И действовал (не действовал), как любой дворянин на его месте. Наверняка Пушкин был ему только благодарен за это, потому что в январские дни любой, кто мешал ему выйти к барьеру, был для него личным врагом.
Не понимал этого Жуковский, для которого честь не представляла такого абсолюта, каким она являлась для Пушкина. Жуковский всеми силами пытался удержать Пушкина от дуэли, спасти его сразу и от пули Дантеса, и от возможного убийства Дантеса, и от наказания, которое непременно последовало бы за поединком. И современному человеку, человеку XXI столетия, лишенному понятия о сословной чести, действия Жуковского кажутся единственно правильными и разумными, а бездействие Вяземского — преступным.
Но если даже допустить невозможное и представить себе Вяземского и Жуковского на коленях умоляющими Пушкина не рисковать собой ради блага родных, друзей и страны — нет сомнений, что ответом Пушкина в лучшем случае была бы снисходительная улыбка.
Дуэль была в пятом часу вечера.
Князь сидел в своем кабинете на Моховой и собирался начать письмо в Москву графине Эмилии Мусиной-Пушкиной. Готов был наболтать на бумаге всяких пустяков и уже задумался над первыми словами, как распахнулась дверь и потрясенная Вера Федоровна крикнула с порога:
— Пушкин ранен на дуэли с Дантесом!..
Срывающимся голосом Вяземский приказал заложить сани. Вера Федоровна торопливо писала записку Жуковскому. Помчались на Мойку… В Петербурге сгущались ранние зимние сумерки… Одна была мысль: Пушкин прекрасный стрелок; верно уж Дантес убит… или ранен… Позже выяснилось: действительно ранен, Пушкин стрелял в него уже с пулей в животе, истекая кровью…
К дому на Мойке Вяземские подъехали одними из первых; там уже были Плетнев, князь Петр Иванович Мещерский, доктора Спасский и Арендт — все растерянные, бледные… Чуть погодя — кто откуда — примчались Петр Валуев, Жуковский, Тургенев, Виельгорский. Пушкина уже перенесли в кабинет, где он сам разделся и лег на диван. Наталья Николаевна лежала в глубоком обмороке.
— Каков он? — тихо спросил Жуковский у лейб-медика Арендта.
— Очень плох, он умрет непременно, — прямо отвечал тот… Мужество Пушкина было удивительным. «Я бывал в тридцати сражениях, — говорил Арендт, — видел много умирающих, но мало видел подобного...». «До пяти часов он страдал, но сносно, — писал Жуковский. — Кровотечение было остановлено холодными примочками. Но около пяти часов боль в животе сделалась нестерпимою, и сила ее одолела силу души; он начал стонать; послали опять за Арендтом. По приезде его сочли нужным поставить промывательное, но оно не помогло и только что усилило страдания». На ночь Жуковский, Вяземский и Виельгорский остались в соседней комнате, с Пушкиным находился врач Владимир Даль. Днем 28 января раненому немного полегчало, он пожелал видеть друзей. Первым к нему вошел Жуковский, потом Вяземский. Пушкин лежал на диване, укрытый пледом. Сквозь застилавшие глаза слезы Вяземский видел, что его бледное лицо блестит от пота… Пушкин крепко сжал ладонь друга и произнес чуть слышно:
— Прости, будь счастлив.
Говорить князь был не в силах, он молча поцеловал горячую руку Пушкина и вышел из кабинета.
Вера Федоровна была тут же — она все время проводила с Натальей Николаевной. Под окнами пушкинской квартиры тем временем собралась огромная толпа — люди стояли молча, не расходились, терпеливо ждали бюллетеней о состоянии Пушкина, которые писал Жуковский… Вяземский смотрел на эту толпу из окна, и слезы текли, текли без конца, потому что в соседней комнате мучился Пушкин, Пушкин, и ничем уже нельзя было ему помочь… Иногда ему казалось, что он видит нелепый сон; иногда страстно хотелось вернуть время на неделю, на две, на год назад…
Николай I через Арендта передал Пушкину следующие слова: «Прими мое прощенье, а с ним и мой совет: кончить жизнь христиански». Как бы ни хотелось иным современным исследователям видеть в Николае только благодетеля Пушкина, из этой записки следует одно: Пушкину император не доверял, иначе не предполагал бы, что он может «кончить жизнь» без исповеди и причастия… Но Пушкин и без советов царя пожелал исповедаться и причаститься. 29-го ему сделалось хуже, он стал забываться, бредить. Друзья собрались вокруг него. Здесь были Жуковский, Тургенев, Виельгорский, князь Мещерский, доктора Спасский, Даль и Андреевский, секундант и лицейский товарищ Пушкина Данзас, Вера Федоровна Вяземская.
Многие авторы в числе видевших последний вздох Пушкина называют и Вяземского. На деле это не так: незадолго до смерти Пушкина на Мойку прибыл курьер из Министерства финансов и срочно потребовал от Вяземского прибыть в департамент внешней торговли… Живым друга князь уже не застал. Печальное совпадение стало для него символическим — служба отрывала его от умирающего Пушкина. Вяземский не принадлежал ни себе, ни своему другу…
В 12 часов 45 минут 29 января Пушкин скончался.
Когда Вяземский вернулся на Мойку, двери кабинета были уже опечатаны. В прихожей негромко говорили о чем-то Жуковский и знаменитый скульптор Гальберг, приехавший снимать с покойного маску… Присев боком к столу и шумно сморкаясь, быстро записывал что-то в дневник Александр Тургенев… Вытирал слезы сразу утративший свою обычную щеголеватость Виельгорский. Тихо плакала Вера Федоровна… И во всем: в звуках, в присутствии посторонних, в пришибленном виде слуг, в занавешенных зеркалах и запахе ароматической соли, в свечах, с которых никто давно не снимал нагара, в людях, с обнаженными головами стоявших на морозе, — во всем была смерть… Вяземскому снова почудилось, что он видит страшный сон, который рано или поздно закончится. Он даже не мог заплакать… На него нашло странное отупение. Он вспомнил, что так уже было два года назад после смерти Полины.