Выбор оружия
Шрифт:
Его рука гладила ее теплую влажную спину, кромку мокрого платья, маленький твердый замочек «молнии», за который он потянул. И платье вдруг упало, все разом, ленивой волной скатилось к ее ногам. Она стояла на красневшем ворохе, словно черное божество на коралловом цветке, среди океана, дождя, белого кружевного прибоя, набегавшего на туманные, жемчужные фонари. Он не касался ее руками. Пугался, что она исчезнет, что чудо ее появления кратковременно. Медленно целовал ее закрытые веки, прохладные плечи с теплой маленькой выемкой у ключицы, длинные глянцевитые груди, завершавшиеся большими, похожими на фиолетовые сливы сосками, ее теплый душистый живот, пахнущий медовой
Она что-то произнесла над его головой, непонятное, на своем африканском наречии. И, поднимая ее на руки, шагая с ней от окна, он видел стеклянную вазу и свисавшую с нее темную гроздь винограда.
Она снова что-то сказала, невнятное, как слабый стон. Он на мгновение открыл глаза. Увидел близко ее дышащие темно-красные губы, белую полоску зубов, выпуклые, с перламутровым отливом веки. Ее лицо было черным, блестящим, словно покрыто лаком. Разноцветным и резным, как африканская маска, инкрустированная перламутром, пропитанная цветочными соками, разноцветными глинами. Слова, которые она произнесла, были заклинанием неизвестного божества, у которого она то ли просила прощения, то ли молила о продлении счастья.
Красное, голубое, зеленое. Жемчужно-белое, огненно-желтое. Крыло африканской бабочки. В глубину, в сочную сердцевину цветка, в клейкую медовую сладость, в раструб лепестков, в дрожащую сочную мякоть. Цветок увеличивался, раскрывал огромные лепестки, превращался в жаркое солнце, в слепящий взрыв, подбрасывая его на огромной волне, выталкивая из бытия, помещая в бестелесную неподвижность, в ослепительную пустоту.
Медленно гасло. Возвращало его обратно в бытие, в сумерки номера, в мерцающую темноту окна, за которым полоскал дождь и, терзаемый ветром, дышал океан.
Они лежали на измятом белом пологе, не касаясь друг друга, среди мерного рокота ливня. На столе мерцала стеклянная ваза со свисавшими виноградными гроздьями и косматым пером ананаса. Он думал, что Бог, принимая обличья то неопалимого тернового цветка, то звучащего из облака голоса, то белого голубя, то ангелов, сидящих в застолье, Бог принял теперь обличье дождя, обнял их двоих водяными огромными крыльями, сокрыл от мира, окружил непроглядной завесой, дал насладиться друг другом.
– Хочешь фрукты? – спросил он. Она не ответила, только слабо улыбнулась в темноте.
Он принес тяжелую вазу. Поставил посреди кровати, так что теперь их разделяло мерцающее стекло, наполненное плодами.
Он взял из вазы две вишни на тонких стебельках и положил у ее виска, зацепив стебельки за ухо, словно это были сережки. Взял два яблока, душистых и литых, положил ей на грудь, и они закачались, задышали у нее на груди, словно на ветке дерева. Взял большую, благоухающую грушу, из которой сочилась пьяная влага, и положил ей на живот. Она тихо засмеялась, и груша заколыхалась у него под руками. Гроздь винограда легла на темный кудрявый лобок, и он поцеловал эту гроздь и темное, глянцевитое бедро, слыша, как бегут в ней теплые незримые потоки. Ягодами клубники он украсил пальцы ее ног, вставляя в них стебельки. И она лежала, убранная фруктами, ягодами, словно богиня плодородия, и он любовался ею.
Она что-то произнесла на своем языке, похожее на звук, исходящий из раковины, когда в нее залетает ветер.
– Что ты сказала?
– Мне хорошо…
Она лежала перед ним, как царица, которой он принес дары. Сорвал их в райских садах и украсил ими ложе,
– Пора, – сказала она. – Меня ждут…
– Останься, прошу…
– Меня ждут, волнуются…
Она шелестела в душе. Медленно облачалась в малиновое платье, а он, не одеваясь, смотрел на нее, изумляясь своей нежности, своему неисчезающему к ней влечению, желанию продлить их близость. Чтобы слышать шелест ее платья, стук ее каблуков, видеть, как во тьме она натягивает на острое плечо тонкую бретельку.
Когда садились в машину, дождь кончился. Он вез ее по ночному Мапуту к окраине, к пригороду Матолла, следуя ее указаниям, вписывая машину в узкие улочки среди спящих одноэтажных домов. Бензоколонка с нарисованной белой ракушкой и мигающей надписью «Шелл». Решетка с черными чугунными перекрестьями, напоминающая церковную ограду. Круглое, как зеленый шар, дерево, несущее в своей сердцевине изумрудный фонарь.
– Не хочу с тобой расставаться, – сказал он, пожимая ее узкое запястье. – Когда мы увидимся?
– Если хочешь, завтра. В кинотеатре «Олимпия» выступает наш народный ансамбль «Амандла». Будут все наши. Приходи.
– Приду, – сказал он.
– Вот здесь. Спасибо. Дальше сама дойду.
Он поцеловал ей запястье. Отпускал ее, освещая путь фарами. Видел, как она удаляется. Обнимал ее светом. Она скользнула в чугунную, перевитую цветами калитку и исчезла. Он сидел в машине, не в силах уехать. Смотрел, как в круглом мокром дереве зеленеет фонарь.
Глава шестнадцатая
Утром, проснувшись, не открывая глаз, он ощупал кровать, где ночью лежала она, пытаясь отыскать оставленный ею отпечаток. Думал сладостно, что вдруг случится чудо и она наполнит своим темным бронзовым телом сохранившееся углубление. Подушка чуть слышно пахла духами. На простыне краснела капелька вишневого сока.
Он собирался позавтракать с Маквилленом, чтобы еще раз, исподволь, расспросить о его полетах на маленьком спортивном самолете вдоль океана в устье реки Лимпопо, куда они опускались с невестой. Быть может, его рассказ косвенно укажет место, где находится аэродром подскока. Но Маквиллен к завтраку не вышел, и Белосельцев узнал от портье, что тот рано утром в сопровождении двух африканцев уехал в город. И это отчего-то неприятно его встревожило.
В номере он ждал появления Соломао, с кем собирался через день выехать в провинцию Софала и принять участие в поисках аэродрома. Однако Соломао, обычно пунктуальный, не пришел, и это усилило безотчетную тревогу, будто в утреннем, наполненном шумами и движениями городе происходит нечто, о чем он не знал.
Приближался предобеденный промежуток дня, когда здесь, в Мозамбике, в его биоритме открывался мучительный спад, появлялось резкое понижение тонуса. Наступала усталость и слабость. Прижатый центробежным вращением, борясь с перегрузками, он глазницами, сердцем, взбухавшими головными сосудами слышал кружение Земли. Казался себе крохотным зашкаленным амперметром, включенным в планетарные витки электричества. Искал, где бы укрыться и лечь, чтобы перетерпеть этот мучительный отрезок суток, выдержать давление неба.