Выбор жанра
Шрифт:
— Что же вы удивляетесь, что письма идут неделю? Скажите спасибо, что вообще доходят.
Он помолчал, потом буркнул:
— Спасибо.
Работать с ним было легко. Приземистый, с головой совершенно лысой, как биллиардный шар, глуховатый (поди-ка не оглохни от постоянного грохота на стрельбищах), с цепким внимательным взглядом, немногословный. В литературную часть не лез, но фактические неточности вылавливал безошибочно.
Через два года работа над рукописью была закончена, из типографии пришла верстка. На титуле стояло: Политиздат, 1974. Еще через год набор был рассыпан и книга перестала существовать.
Рукописи, говорите, не горят?
Удар был страшный. И моральный — для Василия
Тогда считать мы стали раны, товарищей считать.
Что же произошло? Почему?
Первая наша ошибка было очевидной. Еще до завершения работы над рукописью Михалев опубликовал несколько глав в «Октябре». И хотя речь в них шла, в основном, о тридцатых годах, эффект от публикации оказался для нас совершенно неожиданным. Косяком пошли протестующие письма — в редакцию «Октября», директору «Политиздата», в ЦК. Авторами были военные в очень больших чинах — вплоть до маршалов и главных маршалов. Как нам рассказали, в санатории Минобороны (кажется, в Болшево) они устраивали коллективные читки журналов и давали волю своему гневу. Ну, кому же приятно напоминание о том, как на заре своей военной карьеры они ставили на место безвестного молодого конструктора в малых чинах (речь шла о пушке для танка):
— Если пехота твою пушку примет на вооружение, то и мы примем. Если не примет, то и мы не примем.
Глупость? Это сейчас глупость, а тогда это была принципиальная позиция Главного артиллерийского управления. Кто же мог знать, что этот чиновник ГАУ станет маршалом и воспримет этот случай как жгучее личное оскорбление?
Другой эпизод касался истории со 100-миллиметровой противотанковой пушкой, позже прозванной «зверобоем». Ее приняли на вооружение и запустили в производство в начале войны. Вот как рассказал об этом Грабин:
— Однажды позвонил Сталин. Он сказал: «Товарищ Грабин, вы сделали хорошую противотанковую пушку. Но для нее у немцев нет подходящих целей. Снаряды насквозь пронизывают их танки. А меткость у нее хорошая. Были случаи стрельбы по отдельной взятому солдату и промахов никогда не было. Товарищи предлагают укоротить ствол на полметра». Я спросил: «Кто предлагает?» «Говоров, он хороший артиллерист». «Товарищ Говоров не прав, это испортит орудие». «Тогда мы снимем ее с производства». Я согласился: «Лучше снять с производства».
Так и вышло: выпуск пушек прекратили и возобновили, когда у немцев появились «тигры» и «пантеры».
Говоров. Главный маршал артиллерии. На минуточку! Каково ему это читать?
Таких униженных и оскорбленных в журнальной публикации было немало. Сам Грабин никаких счетов с ними и не думал сводить. Он писал про то, что было, и про то, как было. Оплошка редактуры (и наша с Михалевым): кто же знал, что эти мелкие военные чиновники вырастут в такие фигуры!
У Василия Гаврилович было много врагов, но и друзей оказалось немало. Обычно я работал ночами, до полудня домашние будили меня лишь в исключительных случаях. Такие случаи шли один за другим,
— Проснись, тебе звонят.
— Кто?
— Какой-то генерал.
Встаю, плетусь к телефону.
— С вами говорит генерал такой-то. Мне сказали, что у Василия Гавриловича неприятности с его мемуарами. Чем я могу помочь?
— Где вы служите?
— В одном из подразделений Минобороны.
— Оставьте свои координаты, подумаем.
Первую атаку на книгу удалось отбить. Но противодействие не ослабло, наоборот — возросло. Было такое впечатление, что в действие вступили орудия главного калибра, с самых верхов. Мы не понимали, что происходит. Когда нет достоверной информации, рождаются химеры. Пушки Грабина всегда проламывались в жизнь с огромным трудом, часто лишь
— Михаил Дмитриевич, какой шпион, о чем вы говорите? Если он и был, ему в обед сто лет!
Он отбивался:
— А чем вы объясните это противодействие? Чем?
Ответа на этот вопрос у меня не было. В то тяжелое для нас время произошел курьез, который едва не разрушил наш маленький авторский коллектив. Во время одной из встреч с Михалевым я обратил внимание на то, что он держится как-то странно: замкнуто, напряженно, время от времени бросает на меня подозрительные, испытующие взгляды. Я не выдержал:
— Да что с вами?
Он долго отнекивался, но все-таки рассказал. Как оказалось, пару дней назад он позвонил мне, ответил мужской голос. Михалев попросил меня к телефону и услышал: «Перезвоните через час, Виктор Владимирович на совещании у генерала».
— Ну, так у какого генерала вы были на совещании? — припер меня к стенке соавтор, а в его взгляде читалось: «Колись, сука!»
Я понял, что все мои попытки объяснить странный звонок ошибкой телефонной связи, соединившей Михалева с какой-то воинской частью, будут восприняты им, как жалкие увертки разоблаченного засланного казачка. И тогда я произнес со всей проникновенностью, на какую был способен:
— Михаил Дмитриевич, посмотрите на меня. Посмотрели? А теперь скажите, ну какой генерал пригласит такого разъебая на совещание? О чем он может с ним совещаться?
Михалев подумал и согласился:
— Да, никакой. Значит, я просто не туда попал…
Причина мощного противодействия книге Грабина разъяснилась без всякой конспирологии. Ее назвал конструктор, проработавший с Василием Гавриловичем не один десяток лет. Причина была: Устинов. Да, Дмитрий Федорович Устинов, секретарь ЦК КПСС, позже — министр обороны СССР. Перед войной он сделал стремительную карьеру по партийной линии, в годы войны был наркомом вооружений. Грабин его в грош не ставил, предпочитал все вопросы решать не с наркоматом вооружений, а со Сталиным. Самолюбивого молодого наркома это оскорбляло. Такое не забывается. Просто? Куда как просто. Но в жизни все просто. Гораздо проще, чем нам иногда кажется. Устинов приложил руку к тому, что был расформирован Центральный научно-исследовательский институт артиллерии в подмосковном Калиниграде, который создал и много лет возглавлял Грабин, а самого генерального конструктора проводили в почетную отставку. И вот, дошла очередь и до его книги.
Что ж, это многое объясняло. И то, что не возымели никакого действия письма в защиту мемуаров Василия Гавриловича, подписанные очень авторитетными людьми. И то, что директор «Политиздата», почуявший, откуда ветер дует, настаивал на все новых и новых доработках рукописи. На них Грабин шел легко, у него и в мыслях не было сводить с кем-нибудь счеты, все счеты свела война. Но когда из всех туманностей и недоговоренностей стало ясно, что от него требуют не частных уточнений и смягчений излишне резких формулировок, а требуют лжи, он сказал: «Нет». И объяснил: «Я писал мои воспоминания не для денег и славы. Я писал, чтобы сохранить наш общий опыт для будущего. Моя работа сделана, она будет храниться в Центральном архиве Министерства обороны и ждать своего часа». И на все повторные предложения о доработке повторял: «Нет». А в одном из разговоров произнес фразу, поразив и меня, молодого тогда литератора, и М. Д. Михалева, литератора немолодого и с куда большим, чем у меня, опытом, пронзительнейшим пониманием самой сути происходящего: «Поверьте мне, будет так: они заставят нас дорабатывать рукопись еще три года и все равно не издадут книгу. А если издадут, то в таком виде, что нам будет стыдно». Так, скорее всего, и было бы.