Выборг. Рай
Шрифт:
– Нет, Роман Львович. Это не ко мне. Я… Я просто приходил поработать. Мне в последнее время очень хочется как-то навести порядок. Знаете, как прибрать все вокруг и здесь тоже, внутри.
Павел неожиданно переменился в лице и постучал себя по груди.
Ривербах откровенно поморщился, у него всегда вызывали отвращение все эти разговоры на грани, полуоткровенные прозрения, так характерные для пьющих людей.
– Паша, – отделяя буквы, произнес он, – этого просто не может быть.
– Ну, знаете… А хотите… Хотите, я кровь сдам? – по-пионерски вскричал Гройзман.
Ривербах промолчал. Какая-то мысль осторожно вошла в его сознание. Он рассеянно посмотрел на своего сотрудника и устало
Павел Григорьевич рассмеялся во сне, тихо и как-то слегка жалобно, словно капризничающий ребенок. Вот ведь. Что он потом с этими анализами не делал! С этой непостижимой формулой. Даже явился в головной институт. Он вспомнил издевательский смех молодых ученых на симпозиуме в Выборге, где случайно собрались химики, молодые ученые-химики, и он думал, что вот среди них-то он найдет понимание. А нашел их взгляды, будто он сумасшедший. Дураки, могли спасти мир.
Ну и ладно. Небось, сами уже давно спились, а он, он основал нефтяную империю, и еще неизвестно, как бы выглядел мир сейчас и он в этом мире. А его развилка повела туда, куда надо. Не прикоснись он тогда к чуду, возможно, и не пришла бы ему в голову эта уже совершенно материальная идея, которая подняла-таки его на вершину. А идея-то лежала на поверхности, идея пирамиды, но только двое подняли ее с земли. Мавроди и он.
Он вновь задремал в своем чудо-автомобиле, бронированном снаружи монстре и очень комфортном внутри. Да, раньше он никогда в машине не засыпал.
Гройзман зевнул и открыл глаза.
Какое чудесное осеннее ленинградское утро. Стихи можно писать.
Набережная в затейливой чугунной паутине, гранит голубой от проснувшегося неба.
Из-за чугунных хитросплетений появился человек в зеленой пятнистой одежде. Он держал в руках металлическую трубу и словно сквозь нее смотрел на Павла.
Павел шел домой. Вот ведь старая кляча. Все нашла. А ведь спрятали все культурно. Ну не выносить же в рюкзаке в самом деле. Да и что, в конце концов? В первый раз, что ли?
Однако что это за чудеса? Ведь как рукой сняло. Как рукой. И не для красного словца. А точно как рукой. Вот ведь а-а. И ни тебе головной боли, ни запаха. Это что же такое – похмельный эликсир как-то, что ли? Так ведь это изобретение, пожалуй, на Нобелевскую потянет. Ведь он с утра себя чувствовал прям как изгой этого мира, а через пять минут – словно царь его. Подобный псевдобиблейский стиль мысли был присущ Павлу в минуты частых застолий и, будучи придельным дурновкусием, вызывал неизменный восторг у его собутыльников. Вот и теперь мысль о компании, вызванная внутренней фразой, нашла отклик в его душе. Павел, опять же внутренне, пригляделся. Душа была отдохнувшей и чистой, как после недельного воздержания. Грязные потеки на ней, столь характерные для следующего дня после гужева, отсутствовали напрочь. Внутренняя изжеванность, усталость сознания и тихий скулеж раскаянья, ау! Где вы? Приятная изысканная тишина.
Паша подошел к телефонной будке и задумался на несколько минут. Этого хватило, чтобы принять решение.
– Вера, это я…
Утром следующего дня трясущимися руками Павел Гройзман вскрыл лабораторию дежурным ключом и, не обращая внимания на ядовитый взгляд уборщицы, почти трусцой добежал до дальних стеллажей. Бутыль с раствором была на месте.
Обливаясь холодным потом от страха уронить и разбить, старший лаборант лаборатории органического синтеза зубами отвинтил пробку и сделал большой глоток неизвестной жидкости.
Ривербах вошел в лабораторию, как Ленин на трибуну съезда.
– Гройзмана ко мне, – почти крикнул он.
Павел зашел и аккуратно прикрыл за собою дверь.
– Вы пришли на полчаса раньше остальных сотрудников. Что. Вы. Делали. В лаборатории?
– Роман
– Гройзман, прекратите пороть ерунду. Вы сейчас же отправитесь в клинику и принесете мне анализ крови на содержание алкоголя.
– Зачем?
– А затем, уважаемый Павел, что меня терзают смутные сомнения и я хочу их развеять.
– Какие такие сомнения?
Ривербах впился взглядом в Пашино лицо. Теперь это был не советский ученый, не доцент и кандидат, а следователь прокуратуры, которого хитроумный преступник дурачит и выставляет на всеобщее посмешище. В следующую минуту Роман Львович понял, что не способен дать четкий ответ на простейший вопрос. Действительно, в чем сомнения? В чем он сомневается?
Полчаса назад Гройзман ввалился в лабораторию, источая сильнейший запах перегара. Факт, который подтверждают трое. Контролер на входе, завкафедрой смежного института, которого Гройзман едва не сбил, поднимаясь по лестнице, и уборщица. Однако спустя эти полчаса в этом измерении, в этом временном интервале Гройзман выглядит как абитуриент в сопровождении родителей и источает слабый аромат в лучшем случае крема для бритья, а также как лыжник румян и как атеист-пропагандист бодр. Мистику Ривербах презирал и отметал, как, впрочем, и все, не имеющее материального воплощения, он также ненавидел совпадения, резонансные явления, игры чисел, так называемые загадки природы и так далее и тому подобное. Такая прямоугольность натуры весьма приемлемо вписывалась в структуру мира, в котором Ривербах существовал. Он был весьма успешен в карьере, почти независтлив, в меру талантлив, собран и энергичен, опять же в меру. Короче, Ривербах был достаточно типичен, а все нетипичное он, мягко говоря, не любил. Однако легкое беспокойство о будущем, присущее всем человеческим существам, подсказывало ему, что однажды может произойти нечто, что сломает его такую мирную, такую аккуратную и предельно банальную жизнь. А этого Ривербах не хотел.
Точнее, его чувства были более сложны. Конечно, в молодости он мечтал об успехе, о заграничных поездках и так далее и тому подобное. Жизнь распорядилась иначе. Она выдала в распоряжение Роме сытое, но скучноватое состояние, словно планкой ограничив как его возможности, так и результат их проявлений. Рома занял нишу. И по древней консервативной привычке людей не искать добра от добра он быстро смирился, направив все свои внутренние усилия на отстаивание этого мягкого существования. И вот теперь он почувствовал холодок пробежавшей рядом тени: что-то или кто-то пытается разрушить его равновесие покоя. Материальное воплощение, Паша Гройзман, цинично улыбается какой-то непристойной улыбкой идиота и алкоголика и в то же время не желает признать, что он, Ривербах, застукал его за каким-то непонятным преступлением, которое, он уверен, происходит у него на глазах. Стоп. Какое преступление?
На мгновение Ривербах почувствовал бессилие и слабость, пот выступил на его лице.
– Вы… вы… – выдавил он из себя. – Я все равно вас… Я…
– Что с вами, Роман Львович?
– Ничего. Идите. И без справки не возвращайтесь.
– Но кто ж мне ее даст-то? Я же не за рулем там и не нарушил ничего.
– Вот идите и нарушьте, – понимая, что произносит полную чушь, почти закричал Ривербах.
Павел Гройзман неловко попятился и выскользнул из кабинета.
Павел Григорьевич опять рассмеялся, почти в голос, так, что плечи водителя вздрогнули. Но тот не решился обернуться, а лишь подобрался для движения в ожидании зеленого света светофора. Машина с охраной ожидала за перекрестком метрах в двухстах. Нужно было срочно сокращать дистанцию, и так инструкции нарушены, и обвинят его в ротозействе.