Вынужденная мера
Шрифт:
– Она много спала?
– Да, продрыхла почти все занятия.
– Какой у неё был аппетит?
– Да обыкновенный. Завтрак и обед она обычно тоже просыпала.
– В таком случае Карен, наверное, теряла в весе?
– Как раз наоборот, – ответила Джинни. – Прибавила. Не так чтобы много, но прилично. За каких-нибудь полтора месяца. Не могла влезть ни в одно платье, и ей пришлось покупать новые.
– Вы заметили какие-нибудь другие изменения?
– Вообще-то да, но я не знаю, важно ли это. То есть, для Карен это было важно, но все остальные ничего не
– Чего не замечали?
– Видите ли, Карен вбила себе в голову, будто бы её тело обрастает волосами. Руки, ноги, понимаете? И над губой тоже. Она жаловалась, что замучилась брить ноги.
Взглянув на часы, я увидел, что уже почти полдень.
– Что ж, не хочу отрывать вас от занятий…
– Ерунда, – перебила меня Джинни. – С вами интереснее.
– Неужели?
– Ну, смотреть, как вы работаете, и все такое.
– Но ведь я – обычный врач, и вы уже наверняка беседовали с людьми моей профессии.
Джинни вздохнула.
– Должно быть, вы принимаете меня за дурочку, – с легкой обидой сказала она. – Я же не вчера родилась.
– Напротив, – заспорил я. – По-моему, вы очень умны.
– Вы вызовете меня в суд?
– В суд?
– Ну, чтобы дать показания.
Я посмотрел на нее, и мне опять подумалось, что она репетирует перед зеркалом. На лице Джинни появилась загадочно-глубокомысленная мина, столь присущая героиням многих фильмов.
– Не уверен, что понимаю вас.
– Ладно уж, признайтесь, что вы законник, я никому не скажу.
– О!
– Я поняла это спустя десять минут после вашего прихода. Знаете, как я догадалась?
– Как же?
– Когда вы осматривали пилюли, то держали пузырек очень осторожно, совсем не как врач. Честно говоря, я думаю, что врач из вас вышел бы никудышный. Сущий коновал.
– Возможно, вы правы, – согласился я.
– Желаю удачи, – сказала Джинни на прощание.
– Спасибо.
Она лукаво подмигнула мне, и я зашагал прочь.
2
Рентгеновский кабинет на втором этаже Мемориалки незнамо почему называли кабинетом радиологической диагностики. Впрочем, как бы его ни величали, это был самый обыкновенный рентгеновский кабинет, такой же, как в любой другой больнице: стены из матового стекла, зажимы для снимков. Помещение довольно просторное, тут могут одновременно работать пятеро рентгенологов.
Я попал к Хьюзу, моему старому знакомому. Иногда чета Хьюзов играла с нами в бридж, причем весьма искусно. Они бились до последнего и жаждали крови. Но я и сам иногда этим грешу.
Я не стал звонить Льюису Карру, поскольку он все равно не помог бы мне. А Хьюз стоял на нижней ступени священной врачебной иерархии, и ему было безразлично, чьи снимки я хочу посмотреть – Карен Рэндэлл или Ага-Хана, которому тут несколько лет назад делали операцию на почке. Поэтому Хьюз сразу же отвел меня в хранилище снимков.
По пути я спросил его:
– Ну, как твоя интимная жизнь?
Это была избитая шутка. Известно, что рентгенологи живут гораздо меньше, чем врачи любой другой специальности.
Но даже теперь, при новых технологиях и обширных познаниях, эта мерзкая шуточка по-прежнему в ходу, и рентгенологи вынуждены стоически терпеть подначки всякого, кто пожелает высмеять их освинцованные суспензории и усохшие половые железы. Приколы – такой же фактор профессионального риска, как рентгеновское излучение, и Хьюз не обижается на них.
– Моя половая жизнь, – ответил он, – куда интереснее какого-то там бриджа.
Когда мы вошли в кабинет, там работали трое или четверо рентгенологов. Перед каждым лежал толстый конверт, набитый снимками, и стоял магнитофон. Врач брал снимок, произносил вслух фамилию пациента и номер отделения, сообщал, с какого ракурса сделан снимок, и, приложив его к матовому стеклу, ставил диагноз.
Одна из стен была отведена под рентгенограммы пациентов отделения интенсивной терапии. Это были тяжело больные люди, и их снимки хранились не в конвертах, как все остальные, а на вращающихся штативах. Нажав кнопку, можно было привести штатив в движение и, не сходя с места, посмотреть нужный снимок. Это позволяло быстро определить, чем страдает тот или иной больной, пребывающий в критическом состоянии.
Хранилище снимков примыкало к рабочему залу. Хьюз юркнул туда и через минуту появился снова. Мы уселись перед стеклянной панелью, и Хьюз вставил в зажим первую рентгенограмму Карен Рэндэлл.
– Черепная коробка в боковой проекции, – сказал он, вглядевшись в снимок. – Ты знаешь, почему Карен направили на рентген?
– Нет, – ответил я и тоже посмотрел на снимок, но почти ничего не разобрал. Прочитать рентгенограмму головы очень трудно. В черепе много костей, и снимки представляют собой мешанину светлых и темных пятен. Хьюз довольно долго изучал этот причудливый узор, время от времени проводя по какой-нибудь линии колпачком своей авторучки. Наконец он сказал:
– Похоже, все нормально. Никаких трещин или наростов, ни гематом, ни воздушных пузырей не видно. Конечно, неплохо бы иметь артериограмму или пневмоэнцефаллограмму… Давай посмотрим остальные.
Хьюз снял первый снимок и повесил на его место вид черепа анфас.
– Тоже все нормально, – сообщил он мне. – Не понимаю, зачем ей вообще просвечивали голову. Она что, попала в автомобильную аварию?
– Да вроде нет.
Хьюз покопался в стопке снимков.
– Нет, – пробормотал он. – Ни одного снимка лица, только черепная коробка.
Он снова принялся разглядывать снимок черепа во фронтальной проекции, затем снял его и повесил на панель предыдущий. Но и теперь не нашел никаких отклонений от нормы.