Высокая цитадель

Бэгли Десмонд

Внизу расстилалось море облаков, ослепительно сиявших в свете заходящего солнца. Казалось, они были высечены из тверди и по ним можно было ходить.

Он посмотрел на снежные склоны и сразу же увидел то, чего не было видно во время метели — четкий каменный хребет, ведущий прямо к перевалу. Покров снега на нем не должен быть глубоким, и по нему сравнительно легко можно было достичь цели. Он дернул за веревку и шагнул вперед. Затем оглянулся на Форестера.

Тот был в состоянии какого-то леденящего кошмара. Совсем недавно ему было так тепло, так удобно, а Родэ так грубо и безжалостно вырвал его из блаженства, и он опять

оказался в этих горах. Какого дьявола нужно этому парню? Почему он не мог оставить его в покое, в сладком сне, вместо того чтобы тащить куда-то? Ну ладно, Родэ все же неплохой парень, надо слушаться его. Но зачем нужны эти горы? Что им тут делать?

Он пытался направить поток бессвязных мыслей в определенное русло, но ничего не получалось. Смутно вспоминалось падение с обрыва, и то, что этот парень Родэ спас его. Ну что ж, если так, он имеет право покомандовать. Неизвестно, чего он хочет, но нужно идти за ним до конца.

И Форестер брел и брел за Родэ, нетвердо передвигаясь. Часто падал, потому что ноги его были ватными и не слушались. Всякий раз Родэ подходил к нему и помогал встать. Однажды он стал скользить вниз. Родэ тоже потерял равновесие, и они оба чуть не покатились по склону. Родэ удалось каблуками затормозить и остановить падение.

Больная нога мешала Родэ идти, но еще больше задерживал Форестер. Тем не менее они продвигались неплохо, и перевал постепенно приближался. До него оставалось еще футов двести, когда Форестер рухнул в последний раз. Родэ опять попытался поднять его, но не смог — тот не стоял на ногах. Холод и усталость вытянули все силы из этого крепкого человека, и он лежал на снегу не в состоянии пошевелить ни ногой, ни рукой.

Через какое-то время в его взоре появилась осмысленность, и он пристально посмотрел в глаза Родэ.

— Оставьте меня, Мигель, — прошептал он, с трудом сглатывая слюну. — Я не могу больше. А вам обязательно надо дойти до цели.

Родэ молчал. Форестер прохрипел:

— Черт возьми, идите же отсюда.

Хотя голос его был почти не слышен, ему казалось, что он кричит громко и с надрывом. Последние силы оставили его, и он потерял сознание.

По-прежнему молча Родэ наклонился, поднял Форестера под мышки, подсел под него и с громадным усилием взвалил себе на плечи. Нога его болела, он шатался от груза и слабости, но заставил себя сделать шаг вперед. Затем еще один. Еще. Еще…

Так он поднимался в гору, с хрипом втягивая в себя разреженный воздух, чувствуя, что жилы ног вот-вот разорвутся от напряжения. Руки Форестера болтались сзади и при каждом шаге колотили Родэ по пояснице. Вначале это раздражало его, но вскоре он перестал ощущать эти удары. Он вообще перестал что-либо ощущать. Тело его было мертво, и лишь одна искорка воли мерцала в нем и заставляла его двигаться. Он не видел ни снега, ни неба, ни вершин, ни обрывов. Он ничего не видел — в глазах стояла тьма, в которой время от времени вспыхивали какие-то сполохи.

Одна нога шла вперед легко — здоровая нога. Вторая в поисках точки опоры выделывала замысловатый полукруг. С ней было труднее — она совсем занемела и ничего не чувствовала. Однако сам себя подхлестывал: медленно, очень медленно — ногу вперед. Обопрись. Хорошо. Теперь тяни другую. Так. Отдохни.

Он начал считать шаги, но, дойдя до одиннадцати, сбился. Начал снова, и на этот раз дошел до восьми. После этого он оставил счет и был доволен просто

тем, что хоть как-то передвигает ноги.

Шаг… остановка… опора… замах… шаг… остановка… опора… замах… шаг… остановка… опора… замах… шаг… Что-то яркое появилось перед его закрытыми глазами. Он разлепил веки и увидел светящие ему прямо в лицо лучи солнца. Он остановился, зажмурился от боли, но перед этим успел заметить на горизонте серебристую полосу.

Это было море. Он снова открыл глаза и посмотрел вниз на зеленую равнину, разбросанные на ней белые Домишки Альтемироса, уютно расположившегося между горой и невысокими холмами вдали.

Он облизал языком холодные, заиндевевшие губы.

— Форестер! — задыхаясь от радости, прошептал он. — Форестер, мы — наверху!

Но Форестеру ничего этого не слышал. Его безжизненное тело плетью свисало с широкого плеча Родэ.

Глава 8

I

Агиляр бесстрастно смотрел на кровь, струившуюся из пореза на его руке, — одного из многих. «Нет, я никогда не буду слесарем, — думал он. — Я могу управлять людьми, но не инструментами». Он положил кусок ножовочного полотна, вытер кровь и стал высасывать ранку. Когда кровь перестала течь, он опять взял полотно и продолжал пилить тело арматурной железки.

Агиляр изготовил уже десять болванок для арбалета, точнее, сделал в них продольные распилы, в которые вставил металлическое оперение. Заострить их было выше его сил. Он не мог одновременно вращать старый точильный камень и подносить к нему болванку. Если бы ему дали в помощь кого-нибудь, в течение часа стрелы были бы доведены до совершенства.

Помимо изготовления стрел, Агиляр занимался также осмотром лагеря. Он проверил все помещения, запасы воды и пищи — в общем, вел себя, как заправский квартирмейстер. Он испытывал противоречивые чувства от того, что его отослали в лагерь. С одной стороны, Агиляр прекрасно понимал, что в сражении от него толку никакого — он был стар, слаб и болен. Но было и другое: он знал, что он вообще человек мысли, а не действия, и это сейчас огорчало его, так как он не мог найти себе достойного места в сложившейся ситуации. Агиляр был политиком, а сражались, испытывали боль, умирали другие люди — даже его собственная племянница. Когда он подумал о Бенедетте, ножовка соскользнула, и он опять поранил себе руку. Он пробормотал проклятие и стал опять высасывать кровь из новой ранки. Затем он посмотрел на распил и решил, что тот уже достаточно глубок. Больше болванок уже не сделать: зубцы ножовки были настолько стерты, что им едва можно было нарезать сыр, не говоря уже о стали.

Агиляр вставил в болванку оперение, закрепил его так, как показывал ему Виллис, и положил ее вместе с другими. «Странно, — подумал он, выходя из домика. — Уже стемнело. Это из-за тумана». Он посмотрел наверх, на горные пики, но не увидел их в сгущавшейся мгле. Ему стало невероятно грустно при мысли о Родэ. И о Форестере — он не должен забывать ни о Форестере, ни о другом североамериканце — Пибоди.

Из ущелья донеслись слабые звуки выстрелов. Он насторожился. Ему показалось, что это пулемет. Он напряг слух, но звук, принесенный случайным порывом ветра снизу, не повторился. Не хотелось верить в то, что противник задействовал пулемет, — их положение и без того было отчаянным.