Высокие ставки. Рефлекс змеи. Банкир
Шрифт:
— Чертов дурак! — взорвался я, внезапно остро ощутив потерю. Контора без тебя сдохнет от скуки!
Он ухмыльнулся, давний мой товарищ, и показал на клочок голубой бумаги.
— Я вам то и дело шпильки буду вставлять. Уж вы меня не забудете. И не надейтесь.
Три дня спустя Гордон удивленно сказал:
— Вы знаете, что Алек уходит?
— Я знал, что он об этом подумывает.
— Но почему? Он хорошо справляется с работой, и вроде бы ему здесь нравилось.
Я объяснил, что Алек чувствовал себя не в своей
— Странно, — сказал Гордон. — Я пытался его отговорить, но он уперся, как кремень. Он уходит через четыре недели.
Алек тем временем набросился на свою работу ревностно и рьяно, точно стараясь поскорей от нее освободиться, и в последние дни пребывания в офисе был дружелюбен, как никогда. С его души явно слетели оковы, и я несколько раз заставал его над блокнотом, в котором он что-то раздумчиво царапал, сияя ангельской улыбкой.
Оливер по моей просьбе прислал мне список заводчиков, посылавших в прошлом году своих кобыл к Сэнд-Кастлу, и я два или три вечера провисел на телефоне, выясняя насчет тех жеребят, о которых мы не имели сведений. Сам Оливер, когда я его спросил, откровенно сказал мне, что ему не хватает мужества, и я не мог его упрекать: наводя справки, я столько наслушался поношений, что уши у меня горели. В итоге оказалось вот что.
Пять жеребят родились внешне нормальными, но умерли в течение двух недель из-за внутренних дефектов.
Один жеребенок родился без одного глаза. (Уничтожен.) Пять жеребят родились с деформированными ногами, деформации варьировались от сросшегося копыта до отсутствия половины ноги у жеребенка от Плюс Фактор. (Все уничтожены.) Три жеребенка родились с частичной нехваткой одного или обоих ушей.
(Все еще живы.) Один жеребенок родился без хвоста. (Еще жив.) Два жеребенка родились с деформированными мордами, что-то наподобие заячьей губы у людей.
(Оба уничтожены.) Один жеребенок родился с чудовищно деформированной головой. (Вышел из чрева с работающим сердцем, но не смог вздохнуть; умер сразу.) Помимо этого жуткого списка еще четыре кобылы, отосланные домой жеребыми, впоследствии скинули; одна кобыла вообще не зачала; три кобылы еще не ожеребились (заводчики просто тряслись); и четырнадцать кобыл произвели на свет живых и здоровых детенышей без каких бы то ни было дефектов.
Я показал список Гордону и Генри, которые потрясенно застыли, точно скорбя по великому скакуну, которым они так восхищались.
— Будут и еще, — неохотно сказал я. — Оливер говорил, что тридцать кобыл, покрытых Сэнд-Кастлом в этом году, определенно забеременели. Некоторые из жеребят, возможно, будут нормальными... некоторые нет.
— Есть ли способ узнать, нормально ли развивается зародыш? — спросил Генри. — Можно ли проверить кобыл и прервать развитие сейчас, до того, как уродец подрастет?
Я покачал головой.
— Я спрашивал Оливера. Он говорит, что амниоцентезис — так называется этот процесс — у кобыл невозможен. Нельзя добраться до цели стерильной иглой, потому что весь кишечник на пути.
Генри выслушал это с отвращением немедика к медицинским подробностям.
— Что означает, — заключил он, — что владельцы всех тридцати кобыл стимулируют выкидыши и потребуют деньги назад.
— Да, я так думаю.
Генри печально понурился.
— Такая беда. Такой позор. Если даже отвлечься от финансовых потерь, это истинная трагедия для Скачек.
Однажды Оливер позвонил утром.
— Тим, мне нужно с вами поговорить. Кое-что случилось.
— Что? — опасливо спросил я.
— Кое-кто предложил купить Сэнд-Кастла.
Меня хватил легкий шок, и я невидяще уставился на Алека, который, грызя карандаш, набрасывают в блокноте свое будущее.
— Вы слушаете? — забеспокоился Оливер.
— Да. Зачем и за сколько?
— Ну, он говорит, что хочет вновь тренировать его. Думаю, это возможно. Сэнд-Кастлу только пять. Думаю, он войдет в форму для скачек где-то в августе-сентябре, и уже в следующем году может победить как шестилеток.
— Бог ты мой.
— Он предлагает двадцать пять тысяч фунтов.
— Гм, — сказал я. — Это много или мало?
— По чести, это столько, сколько он стоит.
— Я посоветуюсь со своим начальством, — сказал я. — В настоящую минуту слишком рано говорить «да» или «нет».
— Я предупредил его, что должен получить согласие своих банкиров, но он требует ответа как можно скорее, потому что чем дольше волынка, тем меньше остается времени, чтобы натренировать его и выпустить на скачки в этом сезоне.
— Да, — понял я. — Где он? Сэнд-Кастл, я хочу сказать.
— Еще в Ньюмаркете. Но нет смысла держать его там дольше. Они ничего не могут найти. Говорят, просто не знают, что с ним. Подозреваю, что ждут не дождутся, когда я его заберу.
— Ладно. — Я прикинул в уме. — Думаю, вы можете спокойно его забрать.
— Я и собираюсь.
— Прежде чем мы двинемся дальше, — сказал я, — вы уверены, что это добросовестное предложение, а не случайная прихоть?
— Я получил от этого человека письмо, я говорил с ним по телефону, и, по-моему, он серьезен, — ответил Оливер. — Вы бы хотели с ним встретиться?
— Видимо, да.
Мы уговорились предварительно на утро следующей субботы, и я чуть не забыл спросить, как зовут потенциального покупателя.
— Смит, — сказал Оливер. — Мистер Дисдэйл Смит.
В субботу я отправился в Хартфордшир, и в голове моей, толкая и перебивая друг друга, теснилось множество удивленных вопросов, но вот кто по-настоящему был потрясен, так это Дисдэйл.
Он подъехал, когда я еще не вошел в дом, еще сжимал руку Оливера и говорил с ним о Джинни. Дисдэйл прибыл без Беттины, и первое, что он сказал, выбравшись из машины, было: