Высота

Воробьев Евгений Захарович

— В чем же ваша вина? Вы же не могли одной рукой награждать, другой — наказывать?

— Мог. Обязан был. Струсил. Конечно, струсил. И если меня переведут сейчас в мастера — да что в мастера! — в бригадиры, на место Пасечника… Правильно сделают!.. Били уже меня за ухарство. На фронте. Вздумал собирать на минном поле землянику… — Токмаков запнулся. — Ну, в общем, для одной девушки из медсанбата. Тоже гусар нашелся! Не подумал, какими глазами смотрят на меня солдаты. Вот и всыпала мне парткомиссия. До сих пор выговор таскаю.

— Я не узнаю вас сегодня, Константин Максимович, даже не верится, что вы сразу так сдали. Опустили руки. Вы ли командовали ротой на фронте?

— Батальоном…

— Тем более. — Маша

бросила весла, и лодку закачало. — Для меня в те годы все вы казались самыми сильными людьми на свете. Когда погиб Андрей, я так страдала и так завидовала мальчишкам! Почему я тоже не могу вступить добровольцем в Уральский танковый корпус? Я сама принесла Карпухиным письмо от танкистов про Андрея! Служба показалась мне такой маленькой! Захотелось мужского дела. Пошла на завод, в шоферы. Бетоновоз… А тут такие морозы ударили! Руки примерзали к рулю, к рычагам. Возила бетон на домну — тогда шестую печь строили. Хотелось работать так, чтобы… Каждый человек оттуда, с фронта, с ленточками ранений, с медалью, был для меня воплощением мужества… Когда мне потом, впервые в жизни, по-девичьи стало трудно… Я верю, вам можно сказать… Это было уже после войны. Шла демобилизация. Возвратились чужие мужья, чужие женихи. И такая тоска меня взяла… От всех подруг отбилась. Поверите? В кино перестала ходить… Кто я была Андрею? — Маша задумалась так, словно сейчас вот, впервые, задала себе этот вопрос. — Тетка Василиса считала меня невестой. Я вдруг попала во вдовы, хотя не была ничьей женой… Потом подумала: а веселье, танцы, гулянья — разве все это в обиду памяти Андрея? Может, мне так удобнее и легче рассуждать. Я стала пропадать на танцах, сразу завелось много знакомых… Но лучше бы у меня одним знакомым было меньше… — Маша покраснела, словно отблески далекого зарева приобрели внезапно новую силу. — Я стараюсь об этом не вспоминать… Я глупо увлеклась, нелепо, как это случается у девчонок в двадцать лет. Я скоро поняла, что все это — не настоящее. Я избегала смотреть в зеркало… Ненавидела себя за то, что похорошела… Отдала подруге свое единственное праздничное платье. Я стеснялась, брезговала носить то платье… Я бежала от людей, чуралась обще-ства… Я вымаливала прощения у Андрея… Кто знает, может, он и простил бы меня, если бы был жив. Но ведь если бы Андрея не убили, наверно, и не пришлось бы перед ним виниться… Вы поверите? Мне стало тошно жить, жалко себя, пустота вокруг… К счастью, все это быстро прошло. И знаете, кто мне помог? Вы мне помогли, фронтовики! Я думала о людях, которые сохраняли присутствие духа в самые трудные минуты жизни. Что значила моя маленькая катастрофа, когда люди пережили в годы войны такое? Сейчас Борис повторяет каждое ваше слово. Он тянется за вами, подра-жает. И походка у него теперь чуть вразвалочку, наподобие вашей. А как он кепку надевает, как вверх смотрит, как сплевывает, как рукава рубашки стал закатывать — ну все-все! А вы хотите Бориса бросить. Хотите: бросить людей, которые в вас верят, у вас учатся, для: которых вы не только прораб. Вы для них — фронтовик, командир. А вы спешите разжаловать себя в рядовые.

Токмаков не спускал с Маши глаз.

— Я чувствую себя перед вами штрафником.

— Так исправляйтесь! В прошлый раз вы только и твердили: проект, «свечи», Дерябин…

— Но вам же это надоело?

— По-моему, это вам надоело. Вы сегодня ни слова не сказали о своих делах. Взгляните на себя — заросший, рычите на людей, спите в какой-то трубе. Со мной сегодня не поздоровались. Отцу моему — не ответили, А он вас на охоту звал. Еще удивительно, что вы отозвались на мою записку.

— Не ругайте меня. Я вам первой…

— И не рассказывайте больше никому. А это бросим!

Маша скомкала листок, швырнула его за борт, схватилась за весла и неловко зашлепала ими по воде, так что брызги ударили Токмакову в лицо.

Токмаков отряхнулся, с веселым изумлением глядя на Машу.

— А у вас характерец! Человек месяц мучился, носил этот приказ в кармане, а вы раз — и выкинули!

— Жалеете? Я могу вернуться. — Маша начала разворачивать лодку.

— Не стоит, не стоит. — Токмаков встал и сделал шаг, протягивая вперед руки. — Дайте-ка мне весла. А то я сижу тут дураком, болтаю.

Он отобрал у нее весла, помог перейти на корму, снял с себя и протянул ей куртку.

Маша с удовольствием вдела руки в рукава; куртка еще хранила тепло его тела.

Токмаков начал яростно грести, словно хотел кого-то обогнать.

За кормой розовела взбаламученная веслами вода.

На северном отвале вылили шлак из ковшей, и это далекое огненное озерцо причудливо перекрасило и воду, и небо, и дымы, и облака.

— В детстве я думала, что там ночует солнце. — Маша кивнула в ту сторону, где догорало быстротечное зарево.

Облака, гонимые ветром, смешивались с розовыми заводскими дымами. Месяц, ранний, багровый, просвечивал сквозь набегающие на него рваные облачка, и, как всегда, казалось, что облачка в этом светлом круге — тонкие-тонкие.

Токмаков запел низким голосом:

Окрасился месяц багрянцем, И волны плескались у скал, Поедем, красотка, кататься, Давно я тебя поджидал.

— Вот он, кстати! — сказал Токмаков, показывая подбородком на багровый месяц. — И вода плещется.

— Не вы меня, а я вас поджидала. И притом — довольно долго.

Он взглянул на Машу, голос его зазвучал увереннее, звонче:

Ты правишь в открытое море, Но с бурей не справиться нам, В такую шальную погоду Нельзя доверяться волнам!..

— Нельзя доверяться волнам, а также девушкам, которые грести не умеют, а умеют только окатывать с головы до ног холодной водой. А мне и так холодные души надоели.

— Я вам однажды уже сказала: с вами невозможно ни о чем серьезно разговаривать.

— А вы меня вызвали для серьезного разговора?

— Неужели же только для того, чтобы покатать вас на лодке?

— Знал бы, что вместо отдыха меня ждет головомойка, — остался бы в своей трубе…

— Так я вам и поверила!

Он взглянул на Машу и неожиданно сказал:

— Знаете, чем дольше я вас не вижу, тем больше вы хорошеете.

— Что же, по-вашему, лучше? Видеться чаще с такой, как я есть, или вздыхать по мне заочно?

Маша и Токмаков помолчали, но этого счастливого, легкого молчания им хватило ненадолго.

Маша рассказывала о Борисе, о лесопитомнике, о какой-то стелющейся яблоне. Токмаков редко перебивал ее, он только сказал, что Борис и по земле ходит, не снимая монтажного пояса, носит теперь пояс, как портупею, с перекрещенными на спине стальными цепями, гордится, когда надевает новые брезентовые рукавицы с вшитыми кожаными ладонями.

И они посмеялись над Борисом, повздыхали.

— Сколько остается дней до пуска? — внезапно спросила Маша.

— Сорок шесть. Мало.

— Мало? — Голос Маши дрогнул. — На днях вы считали, что очень много!

— Мало для той работы, которую осталось сделать, — смутился Токмаков и поспешно объяснил: — Я ведь не случайно ночую на домне. Эти дожди нас очень подвели. Приходится многое наверстывать. Вы знаете, Машенька, как трудно найти замену Пасечнику?

— Знаю.

— Все сейчас так стараются. И ваш Борис. И Вадим — его из кандидатов в члены партии перевели. Настоящий рабочий! Люблю парней, которые гордятся принадлежностью к рабочему классу. Хорошее воспитание у Вадима.