Высота
Шрифт:
На столике, в железном стакане, напоминающем большую снарядную гильзу, стоит букет, подарок Маши.
Когда Маша работала по соседству, в доменном сквере, она всегда забегала в конторку «Стальмонтажа», оставляла цветы, а Таня никогда не уносила их домой. Она ставила цветы на столик, и Токмаков, появляясь в конторке, узнавал, была сегодня Маша на площадке или нет. Сегодня на столике букет из одних георгинов: розовые, алебастрово-белые, синие и «райская птица» — ярко-красные лепестки с совершенно белыми кончиками. В углу конторки стоит веник из веток полыни.
Не разгибая спины, Таня часами стояла над чертежной доской, на пальцах у нее чернели следы туши.
Недавно работает Таня чертежницей в «Стальмонтаже», но к ней привыкли, будто она тут с незапамятных времен.
Катя сидела на перевернутой тачке неподалеку от конторки, раскрасневшаяся так, словно нагревала заклепки у чадного горна. Катя ждала, когда ее пригласят на заседание бюро. Она никак не могла собраться с мыслями и оттого сильнее волновалась — еще никогда не рассказывала своей биографии, а сегодня ей придется говорить во всеуслышание о себе, о своих родителях.
Мать свою Катя помнила плохо — умерла от родов, когда Кате было семь лет. Отца убили на войне, а до войны он работал жигарем на углевыжигательных печах под Алапаевском.
Печи ставились в таежных трущобах, по три — пять штук вместе. Местность, где жили Петрашени, так и называлась — Чаща. К печам, на которых работал отец, не подходила близко даже узкоколейка, а летом и особенно весной туда с трудом можно было добраться — болота и болота. Наверно, если напрямик лететь самолетом, то и до Свердловска от них было часа полтора лету, но казалось, что живут они на самом краю света.
В Чаще и на других лесных дачах выжигали древесный уголь для маленькой домны в Верхней Синячихе. Катя помнит странные строеньица, почерневшие от времени и дыма. Двускатные черные крыши и такие же черные трубы. Трое суток печь, загруженная дровами, была на ходу, потом двое с половиной суток она выстывала. Отец Кати, опытный углежог, подходил к печи, плевал на железную плиту двери и по тому, как быстро выкипал плевок, определял, «дошел» уголь или еще «томится». Но главной приметой был дым, валивший безостановочно из трубы — белый, желто-зеленый и грязно-бурый. «Если, — объяснял Кате отец, — дым сделался синий и все скрозь него видно — готов уголек. А если дым белый и нет скрозь него наблюдения — рано выгружать уголек».
— Понятно, почему ты в нагревалыцицы пошла, — говорил Карпухин. — Ты с колыбели к дыму привыкала.
Уже потом, в ремесленном училище, Катя услышала, что из того самого дыма, который у них в Чаще и на всех других лесных дачах выпускали в трубу, можно добывать всякие ценные продукты. Деготь, уксусная кислота, метиловый спирт — это Катя еще могла понять. Но кто объяснит ей, как из угля, обыкновенного каменного угля, у них на коксохимкомбинате вырабатывают нафталин, сахарин, вазелин и сульфидин?
Она спросила об этом Пасечника — тот тоже слышал, что их вырабатывают из угля.
— Но вот как именно, — Пасечник развел руками, — на это мое высшее самообразование ответа не дает.
Катя хорошо помнит разговор с Пасечником — как раз накануне того дня он приглашал ее в цирк.
Когда Катя в первый раз вошла к Пасечнику в палату, он показался ей чужим.
Глаза закрыты. Голова в бинтах. Где же рыжий чуб?
Катя смотрела на него с испугом, не решаясь подойти ближе. Но как только Пасечник приоткрыл глаза, лицо его ожило. Озорной, чуть насмешливый взгляд… У Кати забилось сердце. Она невольно поправила прическу, оглядела себя, прикрыла рукой пятно на халате, будто она сама посадила это пятно и сейчас ей достанется за неряшливость…
В день, когда подымали «свечу», Катя то и дело звонила в больницу, передавала оперативную сводку дежурной сестре. А когда вечером она пришла к Пасечнику на свидание, дежурный врач сказал ей: «Вот спасибо вам, барышня. Вы же его на ноги подняли! Психотерапия — великая вещь». «Чего, чего?» — переспросила Катя. Врач повторил, и Катя обиделась. Человек в летах, в халате ходит, а выражается. Какую-то «психотерапию» ей пришивает. «От психа и слышу!» Катя фыркнула и невежливо повернулась к врачу спиной. Опять ей досталось от Пасечника. Но Катя не расстроилась: учит — значит, любит.
Катя многое перебрала в памяти, пока ждала вызова на заседание бюро. И опять она вспомнила много такого, что заставило ее встревожиться и отчего бросило в жар…
Наконец Катю окликнули. Она несмело вошла в конторку.
— Садись! — сурово сказал ей Борис.
Он, когда вел заседание бюро, становился строгим, чтобы выглядеть более солидным.
Катя села на сварную табуретку у нагретой стены.
Борис взял заявление, маленькую анкетку, заполненную Катей, и торжественно сказал:
— На повестке дня — прием в комсомол нагревальщицы Петрашень Екатерины Петровны…
Борис прочел заявление Кати.
— Вопросы к Петрашень будут? — как можно строже спросил Борис.
Катя встала. Она стояла, покусывая кончик желтой косынки и с таким страдальческим выражением на лице, словно ей жали туфли.
Она прижала руку к бедру, боясь, что все заметят татуировку.
Катя впервые видела Бориса таким серьезным. Для нее он всегда был Бориской, которого Пасечник гонял за папиросами. Сейчас Катя смотрела на него виноватыми глазами, ожидая от него и его товарищей решения своей судьбы.
Она взглянула на Таню, которая вела протокол собрания. Катя впервые увидела у нее орденские планки и не могла оторвать от них глаз. Вот это комсомолка!
Борис зачитал рекомендации и сказал:
— Пусть расскажет свою биографию. Катя покраснела еще гуще.
— Родилась в тысяча девятьсот тридцать первом году… Поздно вступаю… Уже старая…
— Разве это старая? — перебила Таня. — Восемнадцать лет!..
Карпухин толкнул Баграта в бок и показал глазами на раскрытую дверь, за которой заседали комсомольцы.