Высота
Шрифт:
— Значит, ты, Иван Иваныч, предлагаешь выпятить на первый план шефство старых строителей над молодыми?
— Конечно. И знаешь, что я тебе посоветую? Ты свою статью, то есть, прости, очерк, печатай на здоровье. А сейчас бери машину и привези сюда Захар Захарыча.
— Идея! — обрадовался Нежданов. — Письмо Карпухина кадровым строителям! Карпухинское дви-жение!..
— Верно! На заголовки ты мастак!..
Нежданов быстро добрался до строительной
В поисках Карпухина он прошел мимо щита с надписью «Ведет разговор бетонщик Егор». Четверостишие, посвященное токмаковцам, по-прежнему висело на щите рядом с новыми стихами.
«Нескладная у меня все-таки вторая строка, — вздохнул Нежданов и отвел глаза от щита. — „Смогли в работе дружно приналечь…“ На работу приналечь — так можно сказать. А „в работе приналечь“ — просто неграмотно…».
Через полчаса Нежданов уже вез Карпухина в партком.
По дороге он пытался втолковать Карпухину смысл своей затеи, но тот все куражился:
— Хочешь меня на весь рабочий класс ославить! Я, что ли, штаны Вадимке латаю? Василиса у корыта стоит, а я тебе про ее корыто письма буду писать? Над Катькой на старости лет шефствовать буду? Пусть Пасечник над ней шефствует.
В парткоме Нежданов снова все объяснил Карпухину:
— Хотим, Захар Захарыч, широко развернуть карпухинское движение.
— Это куда же я, к примеру, должен теперь двигаться?
— Сиди, пожалуйста, со своей Василисой в Кандыбиной балке, а мы тебя сюда за делом вызвали. Шефство над молодыми рабочими — это прекрасная мысль. На парткоме твое движение будем завтра обсуждать.
— Про партийных уже все обсудили? — хорохорился Карпухин. — Теперь до меня очередь дошла. Ну и обсуждайте, ежели желаете. Мне-то что? Строгача ты мне, Иван Иваныч, не влепишь. Исключать меня неоткуда, а с домны уже исключили.
— Все ворчишь! — с укором сказал Терновой. — А ты признайся: почему Вадима в клепальщики не вывел? Пожалел? Не захотел, чтобы молоток всю жизнь его в люльке тряс? Ты вот одного Вадима пожалел. А государство сразу о тысячах заботится.
— Так ведь я привык с молотком трястись, — как-то вдруг очень жалобно сказал Карпухин. — Я же другому не обучен. И Вадим рядом. И все приятели на домнах. Покалякать — и то теперь не с кем будет. С Василисой уже все переговорено.
— Жаль, Захар Захарыч, сварки ты не знаешь.
— На что она мне?
— Кажется, придумал я тебе работу. Только Василисе меня не выдавай. — Терновой уже смотрел на Карпухина смеющимися глазами.
— Например?
— А если тебя бригадиром рубщиков определить? Вырубать после сварки трещины там всякие, раковины, наплывы, шлаковые включения…
— Стар уже переучиваться, Иван Иваныч. Годы мои уклонные. У клепальщика век короткий.
— Человек не вол, в одной коже не стареет. Там тоже пневматика. Только вместо молотка твоего — зубило. Я вот еще с одним прорабом посоветуюсь. Попрошу, чтобы он над тобой шефство взял.
— Дожил! К кому бы это в подшефные, в ученики, определиться? И смех и грех! Может, еще придется сидеть на одних курсах с Катькой?!
— А знаешь, Захар Захарыч, кто придумал варить домны? Чей это проект?
— Не знаю. — Карпухин потеребил ус.
— Сдается мне, что это… — Терновой выдержал паузу. — Василиса придумала. Ее проект! Чтоб ты больше дома сидел…
— А что мне в Кандыбиной балке сидеть? С соседским петухом воевать? Или за квочками бегать, искать, где они яйца снесли? Нет, уж лучше я за сварщиками швы чинить буду…
На другой день, когда вышла газета, Карпухин поддразнил Василису:
— Слышишь, старая? Движение начинаю. Придумал Ванюшка Терновой. Чтобы я меньше дома с тобой сидел да больше по домнам двигался…
15
— А знаешь, Катюша? Я ведь тебя люблю.
Катя вздрогнула и ничего не ответила.
— Ты слышишь меня?
— Слышу, — сказала Катя очень тихо и по-прежнему не шевелясь.
Одно громкое слово, одно неосторожное движение могло разрушить тот чудесный мир, в котором сейчас Катя жила.
— Я тебя в самом деле люблю, — повторил Пасечник с ласковой настойчивостью. — Ты меня слышишь, Катюша?
— Слышу.
— Всякие слова говорил я. Говорил другим. А это слово… Этого слова боялся. Первый раз сказал. Сейчас вот… тебе.
Катя прижалась к Пасечнику и уткнулась лицом ему в плечо.
— Зачем же плакать?
— Я не плачу. Только слезы почему-то сами льются.
— Вот дурочка-то!
— Ну и пускай. Я умной не притворяюсь.
— Да у меня все плечо мокрое. Так и ревматизм нажить недолго.
Катя никак не отозвалась. Даже дыхания ее не было слышно.
— А я это слово… Я про любовь уже говорила, — произнесла Катя сквозь слезы. — Болтала про любовь. — Катя тяжело вздохнула. — Не знала, что это за слово. Выходит все-таки, что хуже я тебя, Коля.
— Ну зачем опять старое ворошить? Ты ведь и сама его не помнишь? Сердцем не помнишь, душой. Это только чтобы доказать мне, какая ты плохая.