Высшее общество
Шрифт:
– Ну, не чертовка ли? – спросил Баббер, любовно указывая на Клоувер. – Уже давно не протирала очки, и никто не собирается добиваться успеха у этой маленькой девчушки. Я, может быть, сам женюсь на ней днями. А как насчет вас? Когда вы отважитесь?
Сибил улыбнулась и похлопала Баббера по щеке. Ходдинг вспыхнул и сказал:
– Мы ждем Тарга Флорио – еще несколько месяцев.
Из груди Баббера вырвался бурный вздох, отдающий бурбоном.
– Никуда не торопятся, не так ли? – хмуро сказал он. – От этого происходят беды.
– Торопятся? – переспросил Ходдинг. Затем он добавил: – Но надо реалистично смотреть на вещи. Вы же понимаете.
Баббер
– Я никогда не мог понять, – отозвался он медленно и раздраженно, – почему, когда я просто говорю с тобой, толку не больше, чем от разговора с кедровым столбом для забора. Я говорю, что они не торопятся. Все, что необходимо, – это регулярно очищать кишечник и следить за тем, чтобы правительство не отобрало наши денежки. Вот и все, что нам надо делать. – С этими словами он с усилием поднялся, поклонился Сибил и неуклюже двинулся к столику для обмена денег на фишки.
Ходдинг выглядел таким несчастным, что Сибил была искренне тронута. Она взяла его за руку и погладила.
– Я очень хорошо знаю, что он имеет в виду, – мягко произнес Ходдинг, – и мне действительно нечего сказать, кроме того, что жизнь нелегка. Я не знаю, о чем думает человек, живущий в трущобах Калабрии на юге Италии, когда его ребенок умирает от туберкулеза, но могу представить. Фактически, от меня требуется представить. С другой стороны, что он знает о моей борьбе между жизнью и смертью? Наши различия, – он едва заметно улыбнулся, – в разном выборе. Но, как говорит Кэнфилд, это не утешает.
– Давай не будем больше об этом, милый. Мне ужасно грустно.
– Извини, – сказал Ходдинг с присущей ему вежливостью, но Сибил закрыла ему рот рукой. Немного погодя они поднялись наверх в свой номер, и Сибил обнаружила, что жалеет его. Это дало возможность сделать то, что она должна была сделать.
Брачная церемония – часть первая – была католической и непродолжительной. После чего часть вторая – протестантская, такая же непродолжительная. Так как Андрэ Готтесман и невеста были разного вероисповедания, так как в деревне были две часовни и так как Готтесман обладал типично швейцарским чувством такта, церемонии последовали одна за другой, что полностью удовлетворило общественное мнение.
Католическому приходу Готтесман передал в дар набор риз и деньги на то, чтобы заказать и изготовить из стекла святое семейство с приводимыми в действие электричеством фигурами и небольшим устройством для искусственного снега. Протестантской общине он подарил новый стол для хранения пищи в горячем состоянии – для строящегося оздоровительного центра и бетонное покрытие теннисного корта – для замены асфальтового, сильно изъязвленного морозом.
Так как вторая церемония закончилась к двум часам, а в трансляции телепередач наступил перерыв, благодушно настроенные жители деревни собрались у гостиницы, где остановился Готтесман, являя собой почти точную копию не обремененных никакими заботами бюргеров, так любовно изображаемых Флемишем на его гравюрах. Они держали в руках большие пакеты с монограммой Готтесмана и наполненные бутылками с его пивом, отхлебывали и весело наигрывали на гармошках. В половине третьего на балкон вышел человек и установил микрофон. Его встретили одобрительными возгласами и аплодисментами.
Пятью минутами позже появился Готтесман, что вызвало радостный гул. Но микрофон не транслировал его голос через усилители, развешанные на площади, что вызвало небольшую
Это привело к неожиданному возмущению. Жители городка чувствовали, что очень даже неплохо оказаться участниками подобных событий, так как это было в конце концов прибыльно. Они не возражали против некоторого покровительства, поскольку это было полезно для бизнеса, но когда на голову бросают монеты – это не просто опасно, это еще и унизительно; уже начал формироваться специальный комитет протеста, когда микрофон был исправлен и вновь появился Андрэ Готтесман.
Сияющий и немного пьяный от собственного шампанского, Готтесман посмотрел на обращенные к нему лица, ожидая рукоплесканий, а увидел вместо этого розоватый ковер хмурых лиц. Смущенный и внезапно потерявший уверенность, он начал прерывающимся голосом:
– Дорогие друзья…
Кто-то из толпы выкрикнул:
– Мы тебе не друзья!
Это был местный коммунист, но его быстро успокоили.
– Продолжайте, монсеньор, – сказал мэр, обращаясь к Готтесману, но поскольку он недолюбливал и предпринимателей, и коммунистов, то совершил ошибку, невольно кинув взгляд на последнего.
– Что тебе здесь надо? – продолжил коммунист звенящим голосом. – Что? Хочешь нас купить?
Между тем Готтесман начал читать заготовленную речь, не слыша возмущенного ропота, поднимающегося снизу, потому что его собственный голос, несшийся из громкоговорителя, установленного позади него на балконе, заглушал другие.
– К черту! Что он о себе возомнил? – доносилось снизу.
– Я рад вас видеть, – шло с балкона.
Толпа, находившаяся между коммунистом, кричавшим снизу, и Готтесманом, декламирующим речитативом со своего насеста на втором этаже, начала приходить в движение и замешательство. Завязались перепалки и потасовки между сторонниками того и другого оратора и окружающими их людьми, старавшимися охладить особенно горячих.
В этот момент Анетта Готтесман, урожденная Фрай, вышла на балкон в белой приталенной норковой шубке. Из-за собственного голоса, рвавшего барабанные перепонки и все больше мешавшего сосредоточиться на тексте речи, Готтесман сначала не заметил ее. Впрочем, так было лучше для него самого, толпа же тотчас увидела, что у Анетты под шубкой нет ничего.
– Снимай ее! – закричали несколько молодых людей, хлопая в ладоши. – Снимай, снимай!
Анетта, как всегда с ничего не выражающим лицом, стала неторопливо, покачивая бедрами, прохаживаться по короткому балкону, имитируя стриптиз. Она приспустила шубку и оголила плечо, затем другое. Меховая одежка сползла и открыла взорам одну грудь.
К этому времени гам толпы на улице достиг того уровня, который по всем меркам называется истерией. Уже не имело значения, из кого состояла толпа – добропорядочных швейцарских бюргеров или кого-то еще – это было явное буйство. Раздавались протестующие выкрики: «Шлюха! Проститутка! Стерва!» И одновременно одобряющие: «Снимай ее! Быстрее! Быстрее!» Потасовки стали повальными, и над толпой туда-сюда начали взлетать, как снежки, тяжелые намокшие пакеты из-под пива.
Брошенный кем-то камень угодил в железные перила, на которые опирался Готтесман. Другой попал ему в плечо, третий разбил окно. Вдруг Готтесман увидел то, что заставило его вздрогнуть – свою невесту в спущенном до пупка свадебном подарке. – Боже мой! – простонал он и, схватив ее в охапку, затащил внутрь.