Высший пилотаж
Шрифт:
Пьют, едят гости, тосты говорят, счастья желают. Только молодым не положено. Они любовью своей сыты должны быть да теми поцелуями долгими, которых приятели и родственники требуют.
— Что-то вино горчит... — морщится то одна, то другая бабка.
— Горько! — тут же подхватывают все.
И Иона поднимает Машу и целует прилюдно, жарко, горячо... Кровь зажигается, голова кружится, ноги подкашиваются... И стыдно ей, и радостно. Она закрывает лицо фатой, прячет блестящие глаза, низко голову наклоняет, чтобы не видели, как щеки пылают, как дрожат губы, не насытившиеся заказным поцелуем. Музыка звучит, громкая, веселая. Ноги сами в пляс просятся. Костя Ларису пригласил, Серега Сашеньку. Повеселели девчонки. Сашка уже глазки Сереге строит, а Лариса зарделась, на плече у Кости лицо спрятала.
Деревенские гости такого гопака-трепака откалывают, что земля дрожит. И откуда прыти столько? Ведь божьи одуванчики, дунь — рассыпятся, а молодых за пояс заткнут.
— Этот танец мой, — шепнул Иона. — Ты еще никому не обещала?
Маша встала и вошла в круг, опираясь на его руку. Все расступились, пропуская их в центр, и зазвучала новая мелодия, нежная и волнующая.
Вальс это был или полонез? Трудно дать название тому танцу, который как вихрь подхватил и закружил Машу. Облаком летела за ней длинная пышная фата, уверенно прижимала ее к себе сильная рука Ионы.
«А ведь мы никогда раньше не танцевали, — подумала Маша. — Это в первый раз... Сегодня все будет впервые...» Ей вдруг стало страшно, что скоро кончится пир и они останутся наедине.
День угасал, догорал багровеющим закатом, мягкие сумерки опускались на землю. В саду зажглись маленькие разноцветные лампочки, развешанные по веткам яблонь. И тут бразды правления вновь взяла в свои руки Митрофановна. На ее плечах красовалась новая кашемировая шаль, поднесенная Ионой за удачное сватовство, и старушка то и дело поправляла на груди длинные мягкие кисти.
— День на убыль, заря догорела, пора молодым приниматься за дело, — громко заявила она. — Прощайся с девичьей вольностью, касатушка.
Полукруг певуний в сарафанах встал позади Маши и Ионы и затянул величальную:
Селезень по реченьке сплавливает,
Ванюшка Машеньку выспрашивает:
«Скажи, скажи, Машенька, кто мил тебе?»
«Мила-то мне милешенька матушка родна».
«Машенька, мила, мила, неправда твоя.
Неправду сказываешь, все ложь говоришь,
Свое сердце тешишь, а мое гневишь».
Сложный печальный мотив повторялся, его, словно эхо, подхватывали все окружающие. И тоска ледяной рукой вдруг сжала Машино сердце. Как приживется она в этом дворце? Как сумеет стать хозяйкой? Ой, разочаруется Иона, что выбрал такую простушку, застыдится перед друзьями, когда сменит Маша праздничный наряд на скромные платьица...
Селезень по реченьке сплавливает,
Ванюшка Машеньку выспрашивает:
«Скажи, скажи мне, Машенька, кто тебе мил?»
«Мил-то мне милешенек ты, господин».
«Машенька, мила, мила, то правда твоя истинная,
Все ты правду сказываешь, не ложь говоришь,
Свое сердце тешишь, мое веселишь».
Правда это, только Иона мил ей. Единственный на всем белом свете... А вот она... Станет ли для него тоже единственной? Или по слепой прихоти он взял ее в жены? А после первой же ночи разочаруется в ней, неопытной, неумелой... Ведь он знал многих женщин, ему есть с чем сравнивать...
Чьи-то руки сняли с Маши фату и принялись осторожно вынимать из волос жемчужные заколки. Тугие девичьи косы расплели, длинные пшеничные пряди свили жгутом вокруг головы и покрыли вышитым платком. Его надвинули низко, до самых бровей, крепко стянули сзади узлы, как положено замужней женщине. Она глянула в поднесенное зеркальце и сама себя не узнала. Взгляд больших карих глаз словно стал печальнее, уголки губ скорбно опустились, румянец поблек на щеках, лицо вытянулось, и только две крохотные ямочки напоминали о прежней Маше. Какой-то толстячок, похожий на Карлсона, поднялся на цыпочки и зашептал что-то Ионе на ухо, выразительно поглядывая на Машу.
— Уймись, Валерий, сам знаю, не маленький, — буркнул Иона.
Словно во сне Маша видела все остальное: как вели их к дому, как семенила впереди Прасковья Митрофановна, открывая дверь в опочивальню, как встряхивала она белоснежные простыни, застилая на Машиных глазах огромную двуспальную кровать, как сунула год матрац круто сваренное яичко и зашептала:
Понеси, несушка, приплод знатный...
Как скорлупушка тверда, так утробушка полна...
За плотно зашторенными окнами шумел, продолжался свадебный пир, веселились гости, гуляли от души... А Маша стояла на пороге ни жива ни мертва.
Митрофановна поднесла им на блюде вареную курицу и затворила за собой дубовую дверь.
Иона посмотрел на Машу и преувеличенно бодро сказал:
— Ну, теперь и мы попируем! Дурацкая затея не кормить молодых. У меня все мысли сейчас только о еде.
Он взял Машу за руку, подвел к этой пугающе большой постели и усадил на краешек. Сам сел рядом, расстелил на коленях вышитый рушник и смачно разломил курицу на две части. А правда, есть хочется ужасно. Маша только сейчас почувствовала, как голодна. Нежное куриное мясо само таяло во рту.
— Посмотри, я чумазый?
Маша глянула на Иону и невольно расхохоталась. Весь перемазался, щеки блестят до самых ушей. Ну и видочек! Она, наверное, не лучше! Хороши молодожены — сидят и жадно чавкают, вместо того чтобы любовью заниматься...
Они вмиг покончили с курицей и утерлись одним рушником. Иона выставил поднос за дверь, распахнул перед Машей еще одну дверцу, скрытую в стене шелковой кремовой драпировкой.
За ней оказалась огромная ванна, глубокая, как бассейн, с множеством краников и вентилей непонятного назначения. Мраморно-розовая раковина на высокой ножке, большое пушистое полотенце, два махровых халата на вешалке... Один большой, а другой маленький, как раз на Машу...