Выстрел, который снес крышу

Колычев Владимир Григорьевич

– Мужик, тебе чего? – напыщенно спросил он. И шагнул вперед, оттесняя Павла обратно к дверям.

– Да я работал здесь…

– Ты что, из психушки сбежал? – усмехнулся мужчина, ткнув пальцем в нашивку на халате.

– Э-э… Нет… Я нормальный.

– Вижу я, какой ты нормальный… Может, мне на «ноль три» позвонить? Или на «ноль два»?

– Не надо.

– Тогда вали отсюда!

Павлу ничего не оставалось, как убраться из клуба. Он был уже метрах в двадцати от него, когда услышал голос бригадира:

– Не было здесь никакой «Седьмой эры»! – крикнул он ему

вслед и скрылся в дверях клуба.

Торопов уронил голову на грудь. Чертовщина какая-то. Должна была быть «Седьмая эра», ведь совсем недавно Дарья Павловна утверждала, что разговаривала с Вадимом Евсеевым. И недели не прошло с тех пор, не могло же за это время все столь кардинальным образом измениться… А может, и не было никакой Дарьи Павловны?

Но ведь есть еще общежитие, и комната номер двести четырнадцать, где он когда-то жил. Там и вахтерша знакомая, и приятели, с которыми он время от времени проводил время за рюмкой водки. Его вспомнят, и он получит подтверждение тому, что с психикой у него все в порядке.

Общежитие находилось на той же Фабричной улице, в километре от клуба. Раньше Торопов проходил этот путь, не замечая расстояния, а сейчас каждый метр давался с трудом. Вымотался он за ночь, еще и нога босая, а земля мокрая и холодная. Но ничего, в его комнате должны сохраниться вещи, одежда. Он побреется, примет горячий душ, оденется в чистое, а там уже будет видно, что делать дальше.

И с общежитием Павел не обманулся. Оно стояло на месте. Березовая рощица, детская площадка с горками и каруселью. И только само здание общежития не радовало глаз. Окна на втором этаже без рам и стекол, на стенах копоть, следы от пламени. На третьем этаже рамы сохранились, но почти все они обуглены, видно, что пожар этажом ниже бушевал нешуточный.

Дверь в общежитие была сорвана с петель и валялась на земле недалеко от входа. Торопов осторожно зашел в здание, заглянул в коридор первого этажа. Мертвая тишина, только слышно, как скрипит на петлях дверь в туалетную комнату. Это сквозняк по коридору гуляет, виной тому выбитые окна в туалете и в обоих концах коридора. Но двери в комнаты жильцов закрыты. Этаж от пожара пострадал незначительно, но людей, судя по всему, переселили, а те, видимо, оставили здесь свое имущество.

Второй этаж выгорел весь, и людей там искать вообще не имело смысла. Именно здесь находилась двести четырнадцатая комната, где Павел рассчитывал найти свои вещи. Но он даже не стал соваться туда, ведь ничего там нет, кроме пепла, которым он мог посыпать голову.

Не было людей ни на третьем этаже, ни на четвертом. Ни знакомых вахтерш, ни приятелей, и не узнаешь, жил он здесь в реальности или в своем воображении.

Людей он встретил на обратном пути, когда выходил из пропахшего гарью здания. Но лучше бы их не было.

– Стоять! Не двигаться! – окрикнул его долговязый парень в синей милицейской куртке и с погонами прапорщика на плечах.

И еще на плече у него стволом вниз висел АКСУ со сложенным прикладом. Похоже, он не придавал значения Павлу настолько, чтобы брать его на прицел. К тому же он был не один, а с напарником, толстощеким сержантом в мешковатых брюках, давно уже забывших, что такое горячий утюг. Впрочем, Торопов и не думал сопротивляться.

– Мародерствуем? – осуждающе спросил сержант, приставив к его груди резиновый «демократизатор».

– Да нет, я жил здесь раньше, – вздохнул Павел и обреченно посмотрел в сторону «уазика» патрульно-постовой службы. Похоже, не избежать ему прогулки в этой карете.

– А что это за халат у тебя такой интересный… Психиатрическая больница номер восемнадцать, – прочитал прапорщик. – Ты случаем не перепутал место, где раньше жил?

– Это общежитие, а не дурдом, – оскорбительно усмехнулся сержант.

– Меня ограбили, а этот халат я нашел…

– Да ну!

– Тут больница недалеко, психиатрическая, а там рядом озеро, я купаться ходил. На берег выхожу, а одежды моей нет, халат этот вместо нее…

– Купаться ходил? Дождь, холодно, а он купаться ходил. Тогда ты точно псих.

– Тебе самому лечиться надо, а ты нас лечишь. Купаться он ходил! – фыркнул прапорщик. – Документы есть?

– Так сгорело все, – кивнул Павел за плечо.

– Долго же ты купался, если только сейчас хватился… Куда его, в отделение или обратно в психушку? – спросил у напарника сержант.

– А на кой черт он нам в отделении нужен? Обратно отвезем, пусть там, в психушке, с ним сами разбираются…

– Никто там ни с чем не разберется! – отчаянно мотнул головой Торопов. – Со мной только разберутся. Убьют и все! Сами потом отвечать будете!

– Кто там тебя убьет? – Прапорщик посмотрел на Павла глазами, с какими жестокий мальчишка скалится на несчастного ребенка с синдромом Дауна.

– Меня туда насильно заперли. Потому что я свидетель убийства.

– Свидетель убийства? Это, конечно, сильно сказано! – почесывая затылок, хмыкнул сержант.

– Не верите? Вам же потом хуже будет. Я видел, кто убил Горуханова. И знаю, где прячется убийца. Вы знаете, кто такой Горуханов?

– Ну, конечно, знаем! – вытянулось лицо прапорщика.

Павел облегченно вздохнул. Горуханов – известная в городе личность, и его убийство наверняка расследуют на самом высоком уровне.

– В какой у нас палате Горуханов лежит? – обращаясь к своему напарнику, спросил прапорщик.

Торопов с тоской глянул на него. Оказывается, никто и не собирался воспринимать его всерьез.

– Как это в какой? В шестой, разумеется! – обидно засмеялся сержант.

– Смотрите, как бы вам потом жалеть не пришлось, – испытывая чувство беспомощности, сказал Павел.

– Слушай, Серега, а может, он правду говорит? – озадаченно хмыкнул прапорщик. – Знаешь, я ему начинаю верить. И если он не наркоман, поверю ему окончательно. Ты не наркоман, парень?

– Нет, – мотнул головой Торопов.

– А ну-ка руку покажи!..

Павел вытянул правую руку, стал задирать рукав, чтобы показать локтевой сгиб, но милиционер и не думал искать следы от инъекций. Рука Торопова нужна была ему, чтобы защелкнуть на ней браслет наручников. Взял он в стальные тиски и вторую руку. И так ловко это у него вышло, что стало обидно.