Выстрел (сборник)
Шрифт:
Ему приписывали много любовных интриг. Когда он шел утром по дороге в Бушу и останавливался поговорить с фермером, гнавшим быков, редко бывало, что разговор не оканчивался такими словами: «Ну, Томас, ты все еще ходишь к своей блондинке?» Молодой человек смеялся и пожимал плечами. Дело было в том, что он еще не думал о любви. Его жизнь наполняла трудная и беспрерывная работа да привязанность к матери. Когда кто-нибудь из молодых людей в Бушу женился, Томас чувствовал неопределенную печаль, но он быстро отбрасывал ее от себя с улыбкой, и если грусть возвращалась, он говорил себе: «Пройдет!» И грусть в самом деле проходила, как мелкий дождь, прогоняемый лучами веселого
Однажды на тропинке, поднимавшейся в гору между соснами, Томас встретил молодую женщину. Тропинка была узкая, и Томас посторонился, чтобы пропустить женщину. Это была Мадлен. Луар не мог сдержать восторга и пробормотал, сам не зная, что говорит:
— Боже, как она хороша!
Прошло несколько месяцев. В одно прекрасное весеннее утро лесоруб охотился в парке Гонсолена. Он не обращал внимания на угрозы лесничего Гиде, хотя ему уже дважды пришлось повздорить с самим хозяином. С ружьем под мышкой, спрятавшись в кустарнике, он поджидал косулю, которая скрывалась в чаще. Это было в апреле. Солнце, уже теплое, пробивалось сквозь ветви, освещая зазеленевший мох, распускающиеся почки деревьев и первые фиалки. Вдруг Томас услышал голоса, потом затрещали веточки, свалившиеся с сосен: кто-то приближался к месту, где притаился охотник. Он спрятался за дерево.
Мадлен Гонсолен, небрежно опираясь на руку мужа, шла по тропинке в десяти шагах от Томаса. Ее иссиня-черные волосы блестели на солнце, она не потрудилась причесать их, и пряди свободно падали на шею и на спину. Она оставила мужа, нарвала цветов и вошла в лес. Не сделав и двух шагов, женщина вдруг остановилась и вскрикнула от испуга: она очутилась лицом к лицу с лесорубом. Он смотрел на Мадлен с простодушным, почти детским восторгом. Гонсолен прибежал на крик жены. При виде молодого человека он рассвирепел.
— Опять ты, Томас Луар? — сказал он грубо.
Томас не слушал. Он не спускал глаз с Мадлен.
— Слушай же, негодяй! — продолжал злиться старик. — Предупреждаю тебя, я приказал моим лесничим всадить тебе в ребра дробь, если они застанут тебя в парке.
Томас не шевелился, тогда Гонсолен стал его трясти. Томас казался удивленным. Он как будто пробудился ото сна, закинул ружье на плечо и пробормотал:
— Ах, да! Я охотился. Одной косулей больше или меньше в вашем лесу, какая вам разница, господин Гонсолен?
И, опять взглянув на Мадлен, он машинально повторил дрожащими губами:
— Боже! Как она хороша!..
Мадлен покраснела. Эта грубая лесть понравилась ей. Томас убежал, не оборачиваясь. Приятель, встретивший юношу, когда тот выходил из парка, и удивленный его неровной походкой, закричал:
— Томас, уж не пьян ли ты, что у тебя ноги заплетаются?
Томас действительно опьянел.
III
С этого дня Луар проводил в окрестностях дома Гонсолена все время, которым мог свободно располагать. В воскресенье он бесцельно бродил по парку и ложился отдохнуть в кустарнике, на опушке. Он целыми часами ждал Мадлен, которая приходила сюда каждое утро — то одна, то с мужем. Когда она шла по дорожке, касаясь ветвей и цветов своей нарядной одеждой, Томас следил за ней упоенным взглядом. В такие минуты он переставал существовать. Вся кровь приливала к его сердцу, и он был вынужден закрывать глаза. Он остерегался сделать даже малейшее движение, чтобы не рассеять волшебное видение.
Когда еще издали он видел, как Мадлен выходит из дома и идет по аллеям сада, проходит через маленькую лужайку, отделяющую калитку от первых деревьев леса, на его лице появлялось
— Боже мой! Неужели я схожу с ума?
Каждый раз, когда Мадлен возвращалась домой, он начинал плакать, потом, пробираясь между ветвями, целовал след, оставленный молодой женщиной на траве, еще мокрой от утренней росы. Потом убегал как безумный. В следующее воскресенье он опять оказывался на своем посту и устремлял лихорадочный взгляд на окна дома Гонсолена.
Однажды Мадлен прошла так близко от него, что ее платье коснулось руки, которую он положил на листья куста. У Томаса закружилась голова. Другой раз ветка зацепилась за корсаж молодой женщины, и розы, сорванные ею, упали на траву. Она прошла мимо. Томас бросился на колени, подобрал лепестки и стал горячо целовать их. Мадлен услышала шум его шагов. Она обернулась и увидела юношу, однако продолжила прогулку, погрузившись в свои мысли. Томас ничего не заметил.
Как-то раз женщина не приходила две недели. Томас занемог. Потом он опять увидел ее. Казалось, теперь он должен был немного успокоиться, но нет, ничуть! Любовь приводила его в исступление, за которым вдруг следовало еще большее уныние. Страсть одерживала верх, впрочем, страсть без надежды, без иллюзий. На что он мог надеяться? Не должен ли он был, напротив, скрывать в самой глубине своей души то, что чувствовал, чтобы избавиться от поглотившей его любви?
Его больная мать, внимательная ко всему, что касалось ее сына, удивлялась этим переменам в его настроении — то шумной веселости, то внезапной грусти. Когда к ней приходили женщины из деревни, она жаловалась им на сына. «Ему пора жениться», — отвечали сплетницы, но сыну она не смела ничего сказать.
Однажды вечером, когда Томас вернулся в унынии и отказался ужинать, его мать осторожно спросила:
— Почему ты не ешь суп? Ты бел как саван! Что с тобой?
— Ничего, — пробормотал лесоруб, вздыхая.
Через несколько недель Мадлен поняла, что Томас приходит в лес, чтобы тайно полюбоваться ее красотой. Теперь она подолгу останавливалась возле того места, где прятался лесоруб, используя для этого малейший предлог, или садилась и занималась рукоделием, или читала роман, или рвала цветы. Томас, видя ее издали, мог свободно рассматривать ее фигуру, исполненную энергии и страсти. Хотя лицо Мадлен выражало полнейшее равнодушие и она была невероятно бледна, тишина в лесу и неподвижность, которую сохранял Луар, постепенно успокаивали ее. Тогда глаза ее оживлялись, и под белизной кожи постепенно проступал румянец.
Томас имел мужество написать ей. Это было сумбурное, путаное, пылавшее огнем любовной страсти письмо, смелое и робкое одновременно. Он писал:
«Милостивая государыня, прошу вас, не бойтесь меня. Я слаб как ребенок. Вы меня знаете. Я тот, кого ваш муж при вас назвал негодяем. Зачем я набрался смелости писать вам? Затем, что я люблю вас любовью, не имеющей названия. Не кажется ли вам постыдным обожание такого человека, как я? Вы знаете, почему я вас люблю, не правда ли? Вы восхитительны, и я часто вижу вас. Другой причины нет… Я не думаю ни о чем!.. Я не желаю ничего… Мне хотелось бы только быть камердинером вашего мужа, чтобы чаще видеть вас… Всякий раз, как ваше платье в лесу коснется фиалки или листа, я срываю их и уношу с собой, любуюсь ими и говорю с ними, как будто они переняли частичку вас… Прочтете ли вы это письмо до конца?..»