ВьЮжная Америка
Шрифт:
«Такиврубакадама» — отельчик среднего класса. Сомневаюсь, что у него есть хотя бы одна звездочка. Крестик, вероятно, имеется, а вот звездочка — сомнительно. Потому что обивка у кресел в приемной тряпочная и затертая. Но сами кресла большие и с виду неподъемные. Значит, с нас попросят долларов шестьдесят или скорее семьдесят.
— Семьдесят девять, — уточняет приемщица-прописчица.
«Ну да! — мысленно возмущаюсь я. — Какие же это семьдесят девять, если кресло потертое? Вы бы хоть обивку обновили, что ли».
Вслух, конечно, ничего такого не говорю, «но абло эспаньол». То есть немножко уже «абло», правда, не очень бегло и слов не хватает — по крайней мере, для выражения чувств явно недостаточно.
Что ж, берите, кушайте мои кровные семьдесят девять!
— А вторая кровать будет раскладная? — наивный вопрос Валентины виснет в воздухе.
Откуда я могу знать о раскладных кроватях? Хотя погодите! Если уж кресло большое и неподъемное, то кровать непременно обычная, фиксированная кровать. Но кресло тряпочное… А-а, понимаю — кровать обычная, но узкая, детская. Короче, будет нормальный трехместный номер по всем правилам отелевской науки.
Шагаем по коридорам, звеним ключиком. На стенах — множество картин. Трогаю пальцем, колупаю ногтем — оригинал, не полиграфия. Но скучные они какие-то. И даже купающейся девочке, льющей на себя воду из ковшика, ужасно скучно, она едва держится на ногах, засыпает в процессе гигиенической процедуры.
Номер как номер, без излишеств, но за семьдесят девять можно было бы и немножко получше. Ладно уж, на одну ночь только.
Итак, сначала кафе, потом посольство. Кафе здесь немного, как мне кажется. Возможно, они спрятаны в подвальчиках или, наоборот, на крышах, но нам почему-то попадаются одни закусочные не внушающего доверия вида.
Но вот наконец-то что-то почище, поэлегантнее. Алмуэрзо еще не дают — рано, зато есть дезаюно, завтрак. Мы голодны, потому к дезаюно заказываем и первое, что-то на бараньем бульоне с кукурузой. В Боготе в принципе та же, что и в Кито, проблема со стеклянными бутылками, но продавцы не так нервничают и совсем не упрямы: когда я спрашиваю, можно ли мне унести священную бутылку с собой, они, поразмыслив, кивают утвердительно. Здесь я чаще слышу слово «буэно» — «хорошо». Все хорошо. О чем ни спроси — все буэно, все хорошо. И это не деланное благодушие, не рисовка — жизнь в этой чудной стране настолько стабильна во всех отношениях, что трудно не назвать ее хорошей.
Тетушки, обслуживающие нас, тоже, конечно, метиски, но светлее китиянок, их лица округлы и добры, они напоминают мне воронежских молочниц (очевидно, обильный коровий дух оказывает на Боготу очень полезное воздействие). Улыбки не вкрадчивы, но и не открыты, наивности нет, себе на уме, однако улыбаются здесь искренне, взаправду.
Недурно прогуляться после плотного обеда (для Боготы это завтрак, для меня — обед), тем более что в руках — пол-литровая банка крепчайшего горького пива, тринадцать градусов! И спешить особенно некуда. В посольстве мы появимся к двум часам или даже позже, времени полным-полно.
Район, где нас носит ветер странствий, зовется бизнес-центром, но никакого особенного «бизнес» в нем не усматривается. Вероятно, подразумевается дюжина высоких строений типа «свечка», скорее всего банковские офисы, но строения эти слишком удалены друг от друга, манхэттенская перспектива никак не складывается, и центр расползается на глазах, как тающее мороженое. Нет здесь центра, честно говоря, нет и четко очерченных районов, нет подчинения какой-нибудь хребтовой линии, яркому ориентиру или радиальной структуре. Все размыто и перемешано, как винегрет, и цветные островки разноплановых застроек плавают в свободном море архитектурного беспорядка. Впрочем, гора, родная сестра Пичинчи, заставила Боготу, как и Кито, вытянуться подобно длинному ленивому дракону, но где у него голова, где хвост — не разберешь.
Я как настоящий турист не расстаюсь с фотоаппаратом, любимым и непогрешимым «Пентаксом» (за пять лет — ни единого неудавшегося кадра!). Вообще-то у нас есть и видеокамера, но я оставил ее в Кито. Почему? Наверное, не хотелось зря мучить себя и семью. Что можно успеть снять за два дня?
У меня особая, за много лет отработанная технология съемки: я гуляю по городу, изучаю его, щелкаю фотоаппаратом, а между тем незаметно составляю сценарий, график и порядок будущего фильма. И когда я ощущаю полную готовность, я просыпаюсь на рассвете, оставляю Валентину и Машу досматривать сладкие сны и отправляюсь на видеоохоту. Я монтирую фильм во время съемки. Он выходит готовеньким, не требующим никакой перезаписи, стирания эпизодов, вставки звука, ничего подобного. Я снимаю и думаю о себе, о том, как я буду смотреть все это лет через двадцать — тридцать, когда в памяти затрутся, наверное, даже самые яркие впечатления. И стараюсь изо всех сил показать будущему мне и город, и людей, и сам воздух этой земли. Но у нас всего два дня. О серьезной съемке не могло быть и речи.
Мы проходим сквозь очень красивый парк: лаковые, кофейного цвета скамейки с изящно закрученными спинками, оранжевые хрустящие дорожки, огромные лоскутные поляны цветов, каменные вазы. Тишь и покой разлиты в синей тени столетних деревьев. И люди, кажется, говорят шепотом, приглушенно, и темы их разговоров так же спокойны, как журчание струек воды в крохотном фонтанчике.
Из парка мы неожиданно попадаем в толпу университетских студентов. Они шалят, смеются, но как-то по-умному, сознавая свое достоинство и высокое положение. Я всматриваюсь в их лица. Да, достоинство — вот верное слово. Если эквадорцу милее покой и равновесие, то колумбиец энергичен, непоседлив, он не боится напрячь тело и душу, но при этом он не смеет терять и грамма достоинства. Он горд, но это не павлинья гордость дурака, это глубже, мудрее, древнее.
Я слышу музыку, вырывающуюся из открытых окон университетских аудиторий. Не румба, о нет! Тягучая пастушья мелодия положена на новый ритм, но ее полнота и чистота не утрачены, высокий грудной голос опьяняюще глубоко говорит о чем-то печальном, но не о смерти, а скорее о любви, о безнадежной и потому неугасающей.
На минуту я уже жалею о том, что мы затеяли этот визовой процесс в Эквадоре. Богота окутывает меня своей субъевропейской стариной, сбивает меня с мысли своими ясными молодыми глазами, шепчет мне что-то шутливыми вихрями горного воздуха. Красный кленовый лист оторвался от ветви и порхает над головой. Осень, весна, лето — клен тоже сбит с толку, он запутан и околдован Боготой. Но я чувствую, как ему хорошо здесь.
— Хорошо здесь, — говорю я вслух.
Но со мной соглашается только Маша. Странно, Валентина не замечает уникальности Боготы. Ей кажется, что Кито живее, подвижнее, надежнее, что ли.
В конце концов, не все ли равно? Может быть, через два года мы будем жить здесь, и как раз на Каллье-дьес. А может быть, вообще на Восточном Самоа. Или реализуем наш отложенный план по острову Цейлон. Или же нас поглотит Москва. Сие нам пока неведомо. А чем плох Кито? Ничем., Богота другая, конечно, но так и должно быть. Если бы сегодня утром мы полетели в Лиму, в такое. же эквадорское посольство (а нам, собственно говоря, было безразлично, куда лететь), то бродили бы сейчас по перуанской столице, не подозревая о том, какие неестественно красные листья падают с колумбийских кленов.