ВьЮжная Америка
Шрифт:
В Москве, ясно, свои крайности. Народ у нас шумный, веселье не знает границ, в том числе и границ времени. И нашим наплевать, что в полвосьмого подъем, — до двух утра от их неуемных торжеств трясутся все двенадцать этажей. В Кито народ веселится не меньше, но обычно к десяти предпочитает стихать. Не то чтобы уж очень они дисциплинированные, просто никто и мысли не допускает о возможном опоздании на работу, а слово «прогул» в их языке отсутствует напрочь.
По дороге к центру мне вспомнился один московский случай, очень показательный, как кажется.
Мы тогда жили в Медведкове, окна выходили во двор, а двор был огромный, со всех сторон окруженный двадцатидвухэтажными стенами. Эхо гуляет, как в Дарьяльском ущелье: выйдешь на балкон, хлопнешь в ладоши, а через пять секунд «хлоп!» — это твой шлепок прилетел от дальнего дома, вернулся в целости и даже окреп как будто.
И вот повадились в наш двор три добрых молодца. Приезжали на «Жигулях» где-то в полвторого, тормозили на волейбольной площадке и начинали закусывать. При этом врубали магнитофон на всю катушку. От каких таких трудов праведных такое кажнонощное веселье — одному Создателю известно. Однако очень хотелось спать. И хоть бы музыка была приятная, так нет же, сплошная попса, да еще на русском языке, что, согласитесь, невыносимо. Я лежал и думал: «Елки-палки, да неужели ж во всех этих домах, где народу десять тысяч, нет никого, кто с властью и у кого голова болит? Или пусть не с властью, а с авторитетом, из крутых. Так-таки и никого?» Не таков этот город, чтоб из десяти тысяч народу — ни единого мафиози и ни одного депутата.
Лежал, ждал. К сожалению, сам я в мафию не вхож и, к счастью, к власти не имею совершенно никакого отношения. Что оставалось? Ждать, конечно. Ночь ждал, вторую. Третья наступила — снова приехали. И что поразительно — у них была одна-единственная кассета — та самая.
А мафия все не идет, молчит и терпит. И тогда я не выдержал.
Разумеется, нет у меня никакого «калашника» и даже М-16 нет. Но воздушка со смешным калибром четыре и два нашлась. Мы с этой воздушкой в лес ходили по консервным банкам стрелять. И вот приоткрыл я окно и, не зажигая света, прицелился. А как раз позади одного из пирующих был небольшой железный барабан на подшипниках. Днем по нему дети бегают, от чего он крутится и грохочет. Не знаю, дает ли этот грохот хоть что-нибудь детям в смысле физического развития, не уверен, но зато барабан пустотелый, вот что важно. Я взял его «под яблочко» и мягко придавил спуск. «Дзвянь-ь-ь!» — зазвенел барабан. Пирующие резко вздрогнули, хотя стаканов из рук не выпустили. Тот, что поближе к барабану стоял, говорит:
— Это по нам кто-то стреляет.
Двое других и без него сообразили, что к чему. Но вида не подали. Не привыкли вот так убегать, праздновать труса. И громкость магнитофона не уменьшают. А сами рыщут глазками по темным окнам. Они для меня — мишень, а я для них — одно окно из трех сотен. Поди найди, откуда пуля вылетит. И стало им как-то не по себе, и захотелось смыться. Они медленно, с высоко поднятыми носами, уложили недоеденную колбасу, закрутили пробочки и еще медленнее сели в машину. А через минуту исчезли из нашего двора и больше никогда уже там не появились. А вы говорите, у нас нет мафии. Это с какой стороны посмотреть…
Ночная роса выпала неожиданно и обильно. Клей не держит, не сохнет, листки объявлений липнут к пальцам, но отказываются держаться на столбах. Мы с Машей изнервничались. Тем более что по неопытности мы остерегаемся прохожих, которых мало, и охранников, которых, наоборот, много. Заслышав гулкие наши шаги, охранники высовывают головы из своих фанерных берложек, равнодушно и лениво встречают нас сонными взглядами и так же провожают, вероятно ни разу не моргнув, пока мы скрываемся за поворотом. Правда, уже через час мы расхрабрились и стали наклеивать при охранниках. Тем плевать — не их территория.
Но расклеить все за одну ночь невозможно.
— Шабаш, — предлагаю я. — Поворот на сто восемьдесят градусов.
Поворачиваем и берем курс на север. И наталкиваемся на попойку. О, это попойка по-китийски: пять или шесть парней и две девчонки. Они живописно расселись на мраморных ступенях какого-то учреждения, сонный охранник не обращает на кутеж никакого внимания. Не о чем ему беспокоиться — пьяных не будет. На всю компанию — две плоские бутылки анисовой водки, по четыреста граммов в каждой. И всего один стаканчик, никогда за все его существование не наливавшийся до краев. Этих двух пузырьков хватает на всех (умножить на пять часов). Никто не бежит за добавкой, только болтают, болтают.
Но уже слишком поздно, о-очень поздно, холодно, сыро, все высказано, уже посмеялись над всем, над чем только возможно. Однако осталось еще полбутылочки. Для любого нормального нашего мужика один незаметный глоток — и нет проблем, но так нельзя, примут за алкоголика. Надо разделить все по капелькам и пустить стаканчик по кругу. Каждый очередной получатель стаканчика минут по пять держит его в руке, боясь показаться пристрастившимся к выпивке. Все сидят, медлят и мерзнут. Спрашивается, зачем же тогда пить? Спали бы давно в своих кроватках.
Но это молодежь, студенчество. Мужики постарше пьют быстрее. И все же, конечно, не как у нас. Они берут ту же анисовку, но уже одну на двоих. В ней, правда, всего тридцать градусов, ее здесь называют «секо», то есть «сухая». Это несколько расходится с русской терминологией, но что не крепкая она — это точно. Капелька аниса, растворенная в водке, чудесным образом заменяет закуску. Впрочем, здесь, как и почти везде на этой планете, никогда не закусывают. Мол, напиток есть напиток.
И вот мужики собираются парами (а не привычными нам тройками), скидываются по две тысячи и берут плоские пузырьки. Пьют из горла, на ходу, прямо на тротуаре. И зверски пьянеют. Хоть я и не особо крепок здоровьем, но для меня не составит труда выпить такую бутылочку и практически не опьянеть. Так, зашумит немножко в голове, станет чуточку веселее, и все. Говори со мной о чем хочешь, иди со мной куда хочешь, я не споткнусь, не скажу ничего обидного, не полезу в драку. А китийцы слабы, болезненно слабы. Одна анисовка на двоих прижимает их к асфальту, туго вяжет их языки, затуманивает глаза.
Наблюдал я как-то за распитием в кафе. Там баловались текилой. Ну, текила, конечно, не в пример никакой водке. То есть водкам до нее далеко. И коньякам тоже. Есть текилы шестидесяти градусные, я пробовал. Впечатление потрясающее, особенно если все по правилам, если текила подогрета до самой противной теплоты и хорошо посолена. А на закуску — крошечный стаканчик ананасового сока, чтоб только губы смочить после соли. Вот тогда вполне можно сползти и на асфальт — текила побеждает всех, сопротивление бесполезно. И решительно невозможно вспомнить, чем вчера все кончилось. Правда, голова наутро чиста, будто мозги натерли полировальной пастой. Хотя ноги до самого вечера не желают ходить правильно.
Так вот, пил я в кафе текилу и наблюдал за окружением. И веселился. Со стороны кафе было похоже на поле боя, но без выстрелов — головы падали на столы одна за другой, пьяный в дым бармен едва успевал рассчитывать клиентов. Кажется, он никого не обсчитывал вне зависимости от состояния засыпающего текильщика, но объяснить невменяемому гражданину, в венах которого течет текила, что счет еще не оплачен и что заведение скоро закрывается, практически невозможно. Я помню, как тяжко вздыхал измученный бармен, и помню, осталось только три или четыре все еще поднятых над скатертями головы, остальные дрыхли. Больше ничего не помню…