ВьЮжная Америка
Шрифт:
Ночь, мы идем пешком. По темным улицам шныряют такси. Завидев нас, притормаживают. Некоторые, не надеясь, видимо, на нашу сообразительность, пипикают клаксоном. Но я не хочу в такси. Ночной город — тоже по-своему аттракцион. Так ли я часто брожу по спящим столицам? А Маша? Что Маша, в ее-то годы спать или не спать — все едино, по себе знаю. Она, конечно, другая, в тринадцать лет я был неисправимым, отпетым мечтателем, не от мира, как говорят. И с неопределенным поведением. Так тоже говорили. Учительница биологии откровенно считала меня врожденным кретином, а учительница русского-литературы гладила меня по голове на переменках, глубоко заглядывала в глаза и молчала. Впрочем, учительница по биологии считала учительницу по русскому-литературе врожденной кретинкой. А Маша слишком уж нормальна, слишком приближена к реальности, что ли. Наверное, так теперь нужно.
И все же она не отказывается прогуляться пешком. Мы топаем, переговариваемся, хрустим песочком парковых дорожек, срезаем углы по мокрой траве. И добираемся домой где-то в три тридцать ночи. Не чувствуя ног и засыпая на ходу, я валюсь в постель и вижу какие-то водопады. Почему-то они желтые и липкие. Постепенно я узнаю эту липкость — клей. Водопады превращаются в реки клея, реки — в моря. Я плыву на клеевых волнах и глотаю клеевую соль. Ветер срывает брызги клея с клеевых барханов.
В одиннадцать утра я сижу на черном кожзаменительном креслице в редакции «Комерсио», в отделе по приему частных объявлений. В руках у меня идеально отпечатанный оригинал моей рекламки. А во внутреннем кармане — еще такой же, на всякий случай. Еврейская девушка медленно вытаскивает листок из моих пальцев, долго водит над ним карандашом, слегка кивая курчавой головой над каждым знаком препинания.
— Это наш размер, точно? — спрашивает она.
Пожимаю плечами. Конечно, точно, глупая! Сколько раз выверял и подгонял. Даже сделал минус полмиллиметра по периметру. Тоже, разумеется, на всякий случай. Но еврейская девушка полна сомнений. Она прикладывает мой образец к газете, думает. Наконец кивает:
— Хорошо, двадцать пять.
— На два дня, — поправляю я.
— Хорошо, пятьдесят.
— И на воскресенье.
Девушка (кто знает, может, вовсе и не еврейская, а южноиспанская; отличи попробуй) вскидывает черные колкие глаза:
— Наш воскресный тариф, сеньор…
— Я знаю, знаю, — спешу я уверить эти глаза.
— Сто, — выстреливает девушка.
Расчет на месте, квитанция на месте, еще один пронзающий взгляд — тоже на месте. Девушка тянется к факсу, копирует мой оригинал на хрупкую тонкую бумагу. Интересуюсь зачем. На всякий случай, отвечает. Снова на всякий случай. Сколько же у вас всяких случаев?
«Никакая ты не южноиспанка», — теперь уже уверенно думаю я, улыбаясь. Моя улыбка не понята, девушка отворачивается, роется в бумажках. Я выхожу из редакции.
Премьера
Наступил новый день, премьерный день студии. Я при полном параде, Валентина и Маша — тут же, сидят в пластиковых креслах, дожидаются первого клиента. Никакого напряжения и тем более страха я не ощущаю. Так, знобит немножко. Все-таки впервые в этой стране предлагается такое фото. Как на него отреагирует местная публика? Бог весть.
Но первыми оказались вовсе не клиенты, а собратья по торговле и услугам. Целая делегация набралась, продавцы из соседних локалей. Впрочем, не только из соседних — сбежались с разных этажей. Бродят по студии, всюду суют пальцы, задают глупые вопросы. Я вынужден отвечать и кланяться. Они ведь тоже кланяются, предельно вежливы, как на светском рауте. Но между тем на темном паласе изрядно натоптали, а посреди фонового экрана кто-то успел оставить отпечаток жирного пальца. Скорей бы уж насмотрелись да отчаливали!
Больше всего раздражают вопросы и непонимание формата. Да, именно формата. Я им объясняю: вот это двадцать сантиметров, а это — тридцать. А пополам, спрашивают. Нет, пополам не делаю, технология рассчитана только на двадцать на тридцать. Пожимают плечами, отходят, но через минуту возвращаются к внутренней витрине, снова тычут пальцами и переспрашивают насчет формата.
Но самый блестящий вопрос задал какой-то полотер, мужичок лет шестидесяти. Он крутился, рыскал по студии, внимательно изучал образцы, заглядывал в монитор, а потом подошел ко мне и с видом крайнего изумления спросил:
— А тигры-то где?
И смех и горе. Пришлось объяснять, что тигры, равно как и пантеры и прочая живность, сидят в компьютере, обитают за стеклом дисплея. Я говорю это, а сам ловлю себя на мысли, что ведь не только этот полотер, но и большинство присутствующих тоже искали тигров. Где тигры, вдруг они спрятаны в кладовке?
Один самый умный из моих гостей ухмыльнулся, дружески хлопнул меня по плечу, подмигнул и сказал радостно:
— Фондо! Понимаю!
Фондо — значит фон. Я показал ему на фон — белая, ярко, до рези в глазах, освещенная поверхность два на два метра, восемь ламп со всех сторон по двести ватт каждая. Показал и на вспышки, подвешенные к потолку.
— Фондо? — говорю я.
— Не понимаю! — пораженно отвечает самый умный.
Еще один мужичок удивил меня: подкрадывается сзади, толкает локтем. Я оборачиваюсь, и он шепотом спрашивает:
— Откуда эти девочки?
— Из Франции, — отвечаю.
Брови у мужичка полезли на лоб: «Да неужели ж из самой Франции? Быть не может!»
— Из французского журнала, — добавляю.
Брови медленно возвращаются на место. Качает головой. Ясно, мол, из журнала… А жаль.
Однако зря я так переживал: гости поболтали, пожелали мне удачи и разошлись. На все про все ушло минут двадцать, не больше. Я протер палас влажной щеткой, еще раз пересмотрел оборудование, проверил зарядку вспышек и встал в дверном проеме с пачкой рекламок. Флаер — так это называют в Америке. Летун. Планер. Нет, скорее падающий лист. Я осыпаю гуляющих по «Эспирали» зевак падающими листиками моих флаеров, каждому — по одному, не пропускаю ни детишек, ни стариков. Все с интересом читают. Некоторые останавливаются как вкопанные, чем создают затор и возбуждают интерес окружающих. Мне того и надо. В конце концов то один, то другой начинают приставать ко мне с вопросами. Причем спрашивают они всегда именно то, что написано и прекрасно объяснено в рекламе.
Это — всеобщая эквадорская черта: не верить написанному. То есть прямо противоположно русской привычке. Для нас в России испокон веку было так: говори что хочешь — грош цена твоим словам, если они не подкреплены бумажкой. Бумажка, само собой, должна быть с печатями. Или, на худой конец, с подписями. А в наше время — с телефонами и торговым знаком фирмы. Слова — что? Ветер, колебания воздуха. А бумажку можно прикнопить к делу, отнести куда следует и сотворить с ее помощью что угодно.
Здесь же, в Латинской Америке, все наоборот. Разумеется, адвокаты, бухгалтеры и прочий канцелярский люд молятся на бумажку и служат ей верой и правдой. Но человек улицы плевать на нее хотел. Человек улицы любит, чтобы ему лично, лоб в лоб, пересказали то, что написано на бумажке. «А вдруг там не все написано? — думает человек улицы. — А если имеется в виду что-нибудь другое, не то, что в тексте?» И всегда переспрашивает.