Выздоровление
Шрифт:
Обживая свой служебный кабинет, я вытащил из него ненужный, на мой взгляд, хлам, оставив в ящиках стола лишь пустые папки с этикетками, в шкафу — проштампованные книги и комплекты «Молодого коммуниста», а на подоконнике — задушенное окурками комнатное растение традесканцию. Позже пришлось горько пожалеть о быстрой расправе с бумажным хламом, потому что, когда мне поручалось написать постановление или план мероприятий, и я спрашивал у своего шефа Тимошкина: «А как примерно это должно выглядеть?» — он советовал мне найти прошлогодний аналог. Тратя кучу времени на поиски «аналога» в папках заворга, я наконец махнул рукой и стал сочинять бумаги сам, придерживаясь общепринятой формы.
Живых комсомольцев я первое время видел лишь эпизодически, когда кто-то из них надумывал заглянуть в сектор учета или к Тимошкину.
Дежурные слова Чуфарова о том, что, став вторым секретарем, я обязан навести порядок в комсомольской организации подбугровского колхоза, долго не давали мне покоя. Изучая основы комсомольского строительства по учебнику, я постоянно помнил о своем предназначении и к моменту, когда надо было, оттолкнувшись от инструкций, положений, описаний передового опыта, от кабинетного сидения наконец, начать самостоятельную работу, у меня уже был план перестройки работы комсомольской организации колхоза «Дубовый куст». Это теперь я вполне сознаю, что составленный план можно было смело публиковать как утопическое произведение. И мне жаль времени, потраченного на иллюзии, которое можно было употребить, скажем, на выколачивание членских взносов с хронических должников, а то, глядишь, удалось бы притащить на бюро одного-двух парней из числа несоюзной молодежи, и они бы реально пополнили ряды районной комсомолии. Конечно, судьбы Тимошкина, снятого вскоре с должности за астрономические цифры фиктивного приема, это решить не могло, но зато почище была бы моя собственная совесть.
Тут самое время заметить, что, несмотря на мою явную коммуникабельность, с Тимошкиным да и с другими работниками аппарата райкома комсомола близко сойтись мне так и не удалось. Что-то проясняло то обстоятельство, что я был чуфаровским кадром, извлеченным на свет божий после безуспешных попыток самого Тимошкина найти себе второго секретаря, но сам я этому обстоятельству не придавал решающего значения. Имея диплом учителя, я, видно, казался своим коллегам яйцеголовым, и сельское мое происхождение в расчет не принималось. Но и я никак не мог раствориться в чуждой среде. Ребята работали, а я все как будто наблюдал их со стороны. Когда им было совсем не до смеха, а я посмеивался, то они совершенно справедливо относили это на свой счет.
— Где шофер? — спрашивал Тимошкин заворга.
— С карбюратором занимается.
— Нашел время. Надо срочно решить вопрос с красным материалом.
— Я только после обеда смогу, постановления накопились.
— Ну, занимайся, придется самому порешать…
Посмотреть со стороны, наверное, и я вот так же «решал» и «занимался», но даже сами эти словечки методически разрушали веру в то, что я еще успею где-то «навести порядок».
Освобождаться от иллюзий мне энергично помогала, так сказать, внеслужебная деятельность, густой гостиничный быт, в котором варились еще двое-трое молодых специалистов, шумно и бестолково начинающих самостоятельную жизнь, а еще разговоры с соседями по номеру, которые, как один, знали жизнь во всех ее отправлениях.
Поначалу я относился к новопоселенцам, как хозяин, но никто из них ни в гиде, ни в опекунстве не нуждался. Новичкам предоставлялись номера поплоше, а в мой селились давние знакомцы Мордасова, самостоятельность которых сомнений не вызывала. Иным я завидовал больше, иным меньше, но хладнокровным наблюдателем оставаться не удавалось. И регулярными стали сидения над амбарными книгами, которые я заполнял своими наблюдениями или задерживаясь на работе, или в отсутствие объекта наблюдения, наслаждавшегося командировочной жизнью в кружалах Мордасова. Потихоньку создавалась галерея портретов «Гости Мордасова», но здесь же фиксировалась и осмысливалась мордасовская действительность.
А действительность представлялась мне удручающей. Хоть наша гостиница и была чем-то особенным,
Один из «гостей Мордасова» заинтересовался книгами, которые, дорвавшись до распределителя, я притаскивал в номер пачками после каждого привоза их в магазин.
— Да, и богато, и бедно, молодой человек, — заключил он беглый осмотр. — «Тайна белой дачи» и «Подорожники» рядышком. Что же вас конкретно интересует? И кто?
Этот постоялец оказался опытным лоцманом! Отоварить рекомендованный им список не удалось и через районную библиотеку, где названных книг не было не потому, что ими зачитывались, они просто не поступали. Я уже готов был отступиться, но, просидев ночь напролет над горькой историей жизни Ивана Африканыча, под конец даже пошмыгав носом, во что бы то ни стало решил прочитать все. В Мордасове жили люди, неразборчиво кормившиеся у распределителя многие годы… И кто простит или зачтет мне не часы, а дни и недели, когда я жил вместе с «суразами» и «чудиками», доставал деньги для Марии, а о живых людях, за работу с которыми получал деньги, забывал?
Исподволь я стал готовиться к освобождению себя от райкома или наоборот, но прежде надо было получить благоустроенную квартиру. Я отчетливо представлял себе словно виденный где-то однокомнатный рай с добротными книжными полками, широким рабочим столом, оборудованной кухнешкой. Уж тогда-то я развернусь! В мечтах замаячила моя Йокнапатофа, моя степная Матера. Родить ее, сидя на чемоданах, не представлялось возможным.
Главным моим советчиком и доверенным лицом оставался теперь уже бывший заведующий отделом писем, культуры и быта Роман Моденов. Собственно, он-то и втолковал мне, что, прежде, чем что-то решать, надо охлопотать квартиру.
— Да я в котельщики пойду, лишь бы спокойно работать, — горячился я.
— Это тебе только кажется так, — терпеливо возражал Моденов. — Некоторую свободу ты обретешь, не спорю, но только тогда уж об тебя каждый ноги вытрет и не запнется. Истинная свобода вверху, а не внизу, если уж ты вообще не собираешься бросать работу. И с чего ты взял, что тебе так плохо? Без собственного угла — другое дело, это я понимаю. Вот и борись!
Отвлечься на некоторое время от новых житейских и «творческих» планов заставила меня нагрянувшая в райком ревизия. В обкоме комсомола «сидел цэкушник» и приехавшая к нам бригада работала на совесть. Гнетов нам даже свою «Волгу» подкинул на время и, сопровождая ревизоров, а где и сам занимаясь актами, я в короткий срок исколесил район из конца в конец. Подбугрово, в окружении увалов и дубовых лесков, еще походило на мою Роптанку, но большая часть района была плоской как блин. Заметным возвышением казалась даже асфальтированная дорога, прорезавшая район с севера на юг, не говоря уж о трех шиханах (самый высокий так и назывался Шиханом), в которых не одно поколение мальчишек, да и взрослых сумасбродов, пыталось отыскать сокровища скифов или булгар. Это была степь, или, по крайней мере, краешек ее. С удивлением и каким-то радостным беспокойством узнал я о том, что чуть ли ни через Подбугрово проезжал Кобзарь, мимо Мордасова не торопясь ехал на бузулукскую ярмарку граф Лев Николаевич, а учителя-ветерана Вдовина, рассказавшего мне обо всем этом, иногда будили по ночам тени Пушкина и Даля, приходил с «разговором» отряд бунтаря Емельяна. Это замечательно! Но приходилось заниматься ревизией.