Взлетают голуби
Шрифт:
Да, наконец, наконец мы здесь! Обежав бабушкино царство, мы чувствуем, что действительно приехали на родину, что мы сейчас там, где прожила свою жизнь наша бабушка, наша мамика, которая вообще-то навещала нас в Швейцарии, два раза на Пасху и один раз на Рождество и еще ездила за границу один раз, в Рим, поцеловать руку Папе; мамика, смеясь уголками губ, рассказывала о том, как долго и трудно она добиралась к своему обожаемому Папе Римскому на автобусе, и о Риме, который показался ей таким невероятно огромным, что приходилось все время за кого-нибудь держаться, за кого-нибудь из товарок или хотя бы за свою палку. Девоньки мои большие, маленькие мои, говорит мамика, а мы берем ее с двух сторон под руки и медленно идем к нашей машине, потому что отец уже зовет нас помочь разгрузиться, и когда мы разбираем набитый под самую крышу «шевроле» и складываем наши сумки и чемоданы возле колодца, то обнаруживаем, что жара и не думает слабеть, хотя время уже идет к вечеру.
Ах, какая машина! – говорит мамика, заложив руки за спину, и как ты на такой громадине ездишь, Миклош, ты, когда в ней сидишь, видишь хотя бы, где у нее начало и где конец? В Америке все на таких ездят, отвечает отец, ей-богу, говорит он, когда мамика недоверчиво поднимает брови, сядьте-ка, и отец открывает боковую дверцу, гладит ладонью светлую кожаную обивку сиденья, удобнее, чем всякая мягкая постель, отец закуривает сигарету, мамика
Номи, матушка и я, все мы знаем, что в ближайшее время еще не раз будем свидетелями таких демонстраций; послезавтра, например, мы пойдем к дяде Морицу, на свадьбу его сына Нандора, и все мужчины, одетые в праздничные костюмы, тут же столпятся вокруг нашего «шевроле», словно пришли сюда затем, чтобы подивиться на машину, а не поздравлять молодоженов; мы видим мысленно, как они с серьезными лицами обходят автомобиль, поглаживая блестящие металлические округлости, потому что даже легкое прикосновение, кажется им, приносит удачу, а потом кому-нибудь из них, нет, не кому-нибудь, а Нандору, жениху, разрешено будет поднять капот, то есть произвести магическое действие, в результате которого откроется сущность авто – станет виден двигатель, – потом отец включит зажигание, и мужчины, стоя вокруг мягко рокочущего мотора, будут говорить, говорить, говорить, курить и показывать пальцами на важные детали, которые необходимы машине, чтобы быть тем, что она есть, и не только катиться, не только мчаться, но и обеспечивать владельцу максимальное удовольствие от вождения.
Вот так или почти так все это будет происходить, а матушка, Номи, я, наши тетушки и двоюродные сестры, мы будем стоять чуть поодаль, поглядывая на мужчин и потешаясь между собой над той серьезностью, с какой они тянутся к технике; в такие моменты мы в самом деле не более чем глупые гусыни, которые только и знают, что гоготать, лишь бы не думать о том, что может произойти и чего мы больше всего боимся: не дай Бог, дружный восторг в какой-то момент перейдет в ссору, потому что кто-нибудь возьмет и скажет, что в социализме, несмотря ни на что, есть свои хорошие стороны; мы, глупые гусыни, знаем: одной-единственной такой фразы, такой искры будет достаточно, чтобы шеи у мужчин напряглись и покраснели: да, да, коммунизм – это, конечно, хорошая идея, пока он на бумаге!.. А капитализм!.. Эксплуатация человека человеком!.. Мы хоть и гусыни, хоть и сплетницы, но знаем, какой ничтожный шаг отделяет технику от политики, кулак от скулы; когда мужчины начинают говорить о политике, это вроде того, как если бы мы начинали готовить еду, с самого начала зная, что блюдо по какой-то причине не получится: или будет пересоленным, или недоперченным, или пригорит, все равно; разговоры о политике – это отрава, говорит мамика.
Как-то довольно нелепо выглядит наш «шевроле» во дворе у мамики, думаю я, когда матушка кладет руки нам на плечи; мы с Номи ждем, пока закончится спектакль, где-то на дереве сидит сыч и, наблюдая за нами, издает боязливые крики, давайте занесем багаж, говорит матушка, вы же знаете, это еще долго может продолжаться, и, подхватив две сумки, она уходит с ними, а мы сбрасываем туфли и остаемся сидеть на чемоданах; солнце так накалило камни под ногами, что мы прикасаемся к ним только пальцами ног, жуть как горячо, говорит Номи, да уж, и мы косимся на «шевроле», на отца, который продолжает что-то объяснять, сидя за рулем и жестикулируя, зубы его поблескивают за ветровым стеклом; лишь потом, вспоминая эту странную сцену, мы догадываемся, почему не ушли оттуда, хотя нам было не по себе смотреть, как беспомощно мамика вертит головой, глядя из-под черного платка, надвинутого почти на самые глаза, то на отца, то на нас; наверняка мы бы убежали, чтобы не видеть смущение и растерянность мамики, но отец, отец, вы посмотрите на него: сигарета во рту, густые усы, золотые зубы, морщины на лбу, – и, несмотря на все это, он вдруг стал моложе, перед нами просто молодой парень, который с детским воодушевлением показывает матери, чего он достиг, и ждет похвалы, слов восхищения, признательности (а мамика, хоть и чувствует себя не в своей тарелке, поймет конечно же, что нужно сыну, и откликнется, откликнется немедленно, и скажет что-нибудь ласковое, и похвалит), – словом, мы с Номи остались сидеть вот почему: нам хочется как можно дольше смотреть на этого парня, смотреть, чтобы никогда больше не забыть.
Дом дядя Морица и тети Манци плотным кольцом окружают старые, ржавые тачки: «трабанты», «шкоды», «лады», «юго», поэтому нам не удается остановиться перед ним, а поскольку мы уже немного опаздываем, то приходится свернуть в переулок, и мы снова качаемся на ухабах, наша новенькая одежда при этом шуршит, отец ворчит сердито, его все раздражает, эта идиотская Gy'ik utca, улица, видите ли, Ящерицы, тут еще, глядишь, машину угонят, да и солнце вот-вот расплавит ветровое стекло, из-за этих новобрачных тут совсем изжаришься, говорит он, мы смеемся, и мамика, и матушка, и Номи, и я, только отец не смеется, он ослабляет узел галстука и, выключив двигатель, вынимает платок, вытирает им лоб, потом руль; отец вспотел не только потому, что ему жарко: вчера вечером он обнаружил, что Нандор и Валерия вступают в брак ровно через три месяца после смерти Тито – 4 августа 1980 года, – и не мог не спрыснуть это свое открытие. Случайное совпадение, говорит матушка; мы все сидим в кухне, за столом, мы с Номи едим палачинту [2] , а мамика рассказывает, сколько кур и уток дядя Мориц и тетя Манци уже зарезали перед свадьбой, да еще свинью, да теленка, да двух баранов, и сколько понадобилось ведер, чтобы собрать кровь, и сколько кило перцев нафаршировали мясом, тете Манци пришлось забыть свою всем известную скупость и к свадьбе сына основательно потратиться, мамика говорит, гостей ожидается двести пятьдесят человек; о, значит, наверняка все три сотни наберется, качает головой матушка, и взрослые рассуждают о том, что свадьба – чистое разорение для родителей молодой пары, но тут уж ничего не поделаешь, праздник, он и есть праздник, а мамика рассказывает, что только мясных блюд будет по крайней мере пять перемен: и суп-гуляш, и всякое мясо, барана зажарят прямо на дворе, и тут отец хлопает себя по лбу, Господи Боже, восклицает он, и как я сразу не сообразил, племянник-то мой свадьбу сыграет в исторический день, и Номи, дожевывая кусок палачинты, спрашивает: а исторический день – это что? Отец начинает издалека и машинально наполняет палинкой стакан для воды, хватит тебе уже, пытается остановить
2
Венгерское блюдо, блинчики с начинкой.
Мы с Номи молчим, елозим на своих стульях, мы заняты одним и тем же: ищем какой-нибудь убедительный повод, чтобы встать и исчезнуть, мы не хотим видеть, как отец угрюмо сидит в своем бункере, никого не подпуская к себе, ой, мне пописать надо, говорит Номи, я с тобой, и мы с Номи беремся за руки, матушка сурово смотрит на нас, мол, оставайтесь на месте, но мы совсем этого не хотим, мы уже в дверях, когда слышим, как мамика все еще спокойным голосом говорит: ты только смотри не упейся на свадьбе у Нандора; когда мы в саду у мамики заглядываем сквозь щели забора в соседний двор, Номи спрашивает: как ты думаешь, это надолго?
Я думаю, не надолго: меньше чем через час бутылка опустеет и голова отца упадет на стол, клятвы и проклятия утонут в палинке и отец погрузится в блаженный сон без сновидений, так, во всяком случае, думает матушка, она говорит, что отец, когда пьет палинку без меры, избавляется от своих наваждений, от каких таких наваждений, спросили мы с Номи однажды, когда в новогодний вечер отец, еще до полуночи, напился чуть не до беспамятства. Это все из-за прошлого, отвечает матушка, из-за истории. Как это, из-за какой такой истории? – и тут матушка на некоторое время замолкает, словно услышала один из тех детских вопросов, на которые вряд ли можно дать ответ, вроде: а что находится с другой стороны Солнца? Или: почему у нас в саду нет реки? Коммунисты погубили его жизнь, говорит матушка таким голосом, какого мы от нее никогда еще не слышали, но отец это сам вам расскажет, когда вы станете побольше. Побольше – это когда? Когда придет время, может, через несколько лет, вы тогда все лучше поймете.
Мы вылезаем из машины, матушка берет отца под руку, мы с Номи с двух сторон цепляемся за мамику, каблуки наших туфель стучат по камням, которыми выложен тротуар; наши платья уже пообмялись и почти не шуршат; воздух так раскален, что я говорю Номи: смотри-ка, небо совсем белое; да, но какое-то грязно-белое, отвечает Номи; мы подстраиваемся под неторопливые, размеренные шаги мамики, а когда мы поворачиваем за угол, отец бросает на нас косой взгляд и говорит: глядите-ка, почетный караул уже на месте; перед домом дяди Морица и тети Манци стоит Юли и восторженно машет нам; наша Юлика тоже хочет погулять на свадьбе, улыбается мамика и машет Юли в ответ. Она что, тоже приглашена? – спрашиваем мы с Номи; мамика смеется: Юлика у нас приглашена на все праздники, а лучше сказать, если б ее на каком-нибудь празднике не было, это был бы дурной знак, только в шатер ее все равно не пустят, и хотя мы не совсем понимаем, что мамика имеет в виду, но расспрашивать не решаемся; Юли же все машет и машет нам обеими руками, а когда мы оказываемся в двух шагах от нее, кричит мамике: Pann`i n'en`i, Pann`i n'en`i [3] , мне гвоздику подарили, красную, вот, глядите! – мамика ласково кладет руку на плечо Юли, гладит ее потное лицо и говорит: ты у нас прямо красавица, Юлика; и потом: какая ты нарядная, Юлика; мы с Номи переглядываемся: мамика-то, кажется, всерьез так считает, – и нам становится неловко, потому что мы с Номи только что, на языке, на котором общаемся лишь мы с ней и который никому больше не понятен, словом, мы только что с ней обсудили, как по-дурацки выглядит Юли в нелепо сидящем на ней сарафане, с недавно подстриженными лохмами, с уныло поникшей гвоздикой за ухом; но когда Юли вдруг оборачивается к нам с Номи и с совершенно серьезным выражением гордо выпаливает в наши ошеломленные лица, мол, это я – невеста, если по правде, и физиономия у нее в этот момент истово-торжественная, как на иконах, что стоят у мамики на буфете, – и когда Юли вытаскивает из-за уха цветок и громко шепчет: глядите, это вот мой маленький свидетель, только он спать хочет, и нам с ним надо поскорее поесть что-нибудь, – тут Юли уже не кажется мне нелепой, а скорее жуткой, хоть и невероятно смешной при этом. Так вы мне принесете поесть, не забудете? Всего-всего понемногу! – кричит она вслед нам, когда мы закрываем за собой калитку, входя во двор дяди Морица и тети Манци.
3
Тетя Панни, тетя Панни (венг).
Свадьба Нандора и Валерии – это настоящий большой праздник среди палящего зноя. Праздник, собственно, начался еще утром, в спальне у мамики, в спальне, которая одновременно и гостиная, начался, когда мы разворачивали бумагу, вынимая из нее наши праздничные наряды и раскладывая их на бабушкиной постели; мы с Номи и с матушкой полдня вертелись перед зеркалом, а после обеда выслушивали мнения местных дам на предмет нашего вкуса и соглашались, что о платье следует судить по общему впечатлению, которое оно производит, и что мы правильно поступили, купив себе на свадьбу нашего двоюродного брата такие наряды, которые сзади смотрятся так же здорово, как спереди, а для мамики выбрали – это, собственно, матушка выбрала – черное платье со скромным рисунком, это для мамики, которая после смерти мужа, нашего дедушки, не носила ничего, кроме черной или темно-синей одежды, а уж с рисунком – ни в коем случае. Думаете, я могу это надеть? – спрашивает мамика, осторожно разглаживая ладонью ткань, а матушка помогает ей снять будничное; не надо было на меня тратиться, говорит мамика после того, как матушка застегивает ей молнию, поправляет воротник, да еще и сумочку ей в руки сует как бы между делом. По-моему, просто чудесно, говорит Номи, и рисунок совсем мелкий, вроде его и нет.