Взрослые игрушки
Шрифт:
– Что?
– спросил я.
Внезапно он приблизился и обвел пальцем глазницу под моей повязкой - а потом осторожно коснулся ее губами.
– Это она сделала?
Один вопрос, на который он, скорее всего, уже знал ответ. С тех пор, как Рэйчел сбежала, мы виделись с ним не раз, я жил в Чикаго восемь лет, и ни разу мы не заводили об этом разговор. С самого начала Данте почему-то сделал вид, что не замечает моей повязки, и все упорно следовали его примеру. Если я и хотел рассказать о том, что произошло тогда, то постепенно это желание притупилось, если не исчезло совсем. Почему? Поначалу, естественно, первой моей целью было отловить Рэйчел и получить бездну удовольствия от ее смерти.
Я не знал, что сказать, и просто кивнул. Он улыбнулся.
– Мне показалось, что ты созрел, чтобы рассказать. Ведь это смертный приговор для Перл. Ее ты жалеешь, что ли?
Я посмотрел на него и вдруг понял - он уверен, что Рэйчел мертва, что я еще тогда убил ее! И правда - как она может быть жива, если сделала такое!
В таком случае он будет удивлен.
Он сполз прямо на пол, опираясь локтями на кровать, и я начал рассказывать. Рассказал все - как Рэйчел похоронили заживо, как я ее нашел, что с ней происходило, как она сделала это, как я следил за ней. И по мере выкладывания фактов я понял, что не чувствую к ней ненависти. Я сто раз мог убить ее во время наблюдения - она понятия не имела, что я порой в двух шагах от нее, смотрю, как она выслеживает жертв, как убивает, как сходит с ума, как возвращается в рассудок. Она вела себя чертовски неосторожно - возможно, потому что была уверена в моей смерти, как Данте - в ее. Рэйчел отличалась тем, что убивала просто так, проливала кровь как воду, словно выполняла раз за разом какой-то ритуал, и он постоянно не получался. В эти моменты она превращалась в озверевшую фурию, вопящую, как стая банши, разрывая тело жертвы голыми руками. Что-то в ее мозгах все-таки сдвинулось за годы под землей, и чем дальше я наблюдал, тем меньше ее вины видел. Я не представлял, как объяснить это Данте.
По его лицу путешествовали странные эмоции, очень разные, некоторые мне не были понятны. То ли все это действительно было жутко, то ли ему было что вспомнить в этой связи… В любом случае, этим он со мной делиться не хотел.
– Почему ты не рассказал мне сразу?
– тихо спросил он, когда я закончил.
– Не знаю. Я все чего-то ждал. Наверное, было предчувствие, что все не столь просто.
– Ну и ладно, так даже интереснее. Мне ведь тоже не улыбается сейчас избавляться от Перл, когда она так прилежно работает. Что касается твоей блондинки… кажется, ты ее немножко любишь.
Что?..
– Нет… не думаю… Я вообще плохо представляю, что это значит.
– Ну… вроде когда чья-то смерть не принесет тебе удовольствия.
– А. Это любовь, по-твоему? Но и твоей смерти, например, я не хочу.
Он встал и что-то достал из стенного шкафа. Это был шприц и какой-то флакончик, Данте умело проткнул иголкой крышечку, и голубоватая жидкость перекочевала за стекло.
– Твоя смерть, Лис, - сказал он наконец, забираясь на кровать и садясь по-турецки напротив меня, - точно не принесет мне радости. Так что можешь считать это объяснением в любви.
Я был рад, что мы прикрыли тему Рэйчел.
– Что это?
– спросил я, когда увидел, что он расстегивает воротник рубашки. Я был равнодушен к наркотикам, во всяком случае, к тем, которые знал. Опиум давал расслабление, мескаль - легкие глюки, но ничего особенного. Не из-за чего голову терять.
– “Kreuzfeuer”, европейский хит. Тебе нужно вмазаться, это верное спасение от депрессии. Даже если тебе кажется, что ты в порядке, я скажу тебе правду. Мне скучно, Лис, тебя нет рядом,
– Я вообще-то никогда не… Как оно подействует?
– спросил я осторожно.
– Не бойся, мы сделаем все грамотно.
Он не глядя ввел иглу в вену, потянул поршень, и кровь взвихрилась за стеклом, как падающий шелковый платок, завораживающими мягкими переливами. Потом она вернулась в вены, смешанная с неизвестной жидкостью, и они на мгновение вдруг проступили под белой кожей на шее, дальше - на руках, как нарисованные тонкой кисточкой разводы киновари. А потом ушли вглубь, снова штиль. Я едва оторвался от этого зрелища, чтобы взглянуть в глаза Данте, и увидел черные дыры, словно зрачки расползлись за пределы не только радужки, но и глаз вообще. Дышал он через раз, а работа сердца была слышна, как удары гонга, обмотанного бархатом. Потом зрачки стали постепенно уменьшаться, сужаясь все сильнее по мере того, как восстанавливалось дыхание и сердцебиение. Через мгновение его взгляд снова стал почти осознанным, но мгновение это длилось долго.
– Черт, - выдохнул он, - который раз уже, а привыкнуть не могу. Убойная штука, ее нам на заказ делают. Перл ее даже на улицы не выпустила, оставила нам для внутреннего пользования, слишком уж дорогое производство. У людей мозги взрываются от минимальной дозы. Но заработали мы на нем… сказочно.
Данте взял пустой шприц и снова ввел в вену, на этот раз на руке, чтобы набрать своей крови. Я положил голову ему на колено, почувствовал, как он убирает волосы с моей шеи. Укол был профессиональным и почти неощутимым.
Подействовало моментально - моя кровь, смешавшись с его, превратилась в ртуть, а потом сразу же - в густой текучий джем. Я, наверное, ахнул, потому что Данте рассмеялся где-то очень высоко надо мной. Смех звучал, будто хрустальный шар уронили на хрустальный пол; звуки тоже потекли, преобразились во что-то материальное, имеющее текстуру и цвет. Я перевернулся на спину, чтобы увидеть его лицо, но до него было не ближе, чем до солнца, казалось, рукой не дотянуться. Оба мои глаза открылись, и я снова увидел мир в стерео. Я видел свое отражение в лице Данте, которое вдруг стало зеркальным, и мои глаза сияли, свет тек из них желтым светящимся алхимическим дымом. Данте плел косички из моих волос, и мне казалось, что они завиваются, то как лента Мебиуса, то как модель ДНК, и уходят в бесконечность.
– У тебя так волосы отросли, - сказал его голос, измененный до неузнаваемости, словно звучащий сквозь хрустальную метель.
– А ты по-прежнему одеваешься на барахолках, - ответил я, и он снова рассмеялся, обжигая осколками, падающими на мое лицо и надрезающими кожу. Потом наклонился и вдруг поцеловал меня, отчего свет на мгновение стал нестерпимо ярким, палящим невыносимо-сладко, пока не брызнул искрами. Наши отношения сложно назвать платоническими, но интима в них не было тоже - по крайней мере, мы в этом никогда не нуждались… хотя сейчас… Я все же протянул к Данте руки и подмял его под себя движением, гудящим, как сильный ветер - это было приятно. Невыразимо. А он продолжал смеяться… и тут…
И тут меня шарахнуло снова, как тогда на кладбище, только в этот раз я почувствовал не страх, а нечто абсолютно новое. Ненависть. НЕНАВИСТЬ. Отравленную и черную, до омерзения, до боли, до тошноты. Да как же можно с этим жить?… как не пропитаться ядом, не сгореть?.. Я даже застонал от этого невыносимого чувства, стиснув пальцы на шее Данте, и его глаза вдруг стали черными колодцами, слившимися в один, а руки обхватили и прижали к себе, укачивая, пока не вернулась эйфория и весь мусор не унесло потоком искрящейся чистейшей воды.