Взрыв корабля

Черкашин Николай Андреевич

Гибели «Пересвета» была отведена в ней целая глава. Первым делом я отыскал в тексте фамилию Домерещикова. Она упоминалась много раз, и во всех случаях можно было судить о героическом поведении старшего офицера во время катастрофы. Ларионов подчеркивал, что еще при стоянке в Порт-Саиде, когда «всевозможные поставщики, преимущественно арабы, осаждали броненосец целый день, старшему офицеру приходилось вести с ними неустанную борьбу, что было нелегко, так как установить контроль было очень трудно из-за общей неналаженности дисциплины всего состава».

Ларионов подтверждал и рассказ Еникеева о том, что от Владивостока до Порт-Саида «Пересвет» дошел почти без спасательных средств. Спасательные пояса старший офицер достал из запасов англичан, с разрешения английского адмирала в Порт-Саиде.

Подтверждался и рассказ, мичмана Совинского о хладнокровных и самоотверженных действиях Домерщикова в момент

гибели корабля: «Когда основание носовой башни стало входить в воду, старший офицер скомандовал: „Прыгать всем за борт!“ Он строго наблюдал, чтобы, по возможности, прыгали отдельными шеренгами и, попавшие в воду, скорей отплывали от тонущего броненосца, не мешая друг другу, французское командование впоследствии отметило, что благодаря распорядительности старшего офицера „Пересвета“ спаслось так много команды».

Но самой счастливой находкой была едва заметная, набранная нонпарелью сноска: «Бывший старший офицер Домерщиков, узнав в Специи, что есть слухи, направленные против Ренштке, специально приезжал в Брест и, узнав историю с термографом, рассказал матросам, как он возвращал в Порт-Саиде Ренштке сигнальный ящик для залповой стрельбы, который он брал в кают-компанию. Но Домерщикову рассеять подозрения не удалось».

Я вскочил с постели и в чем был зашагал по номеру. Эта крохотная, в четыре строки, сноска ставила большой жирный крест на всей версии Палёнова. Если бы старший офицер действительно был английским агентом и стремился прикрыться немцем Ренштке, то зачем же ему было приезжать в Брест и рассеивать подозрения на счет старшего артиллериста? Куда как проще поддержать стихийное мнение команды. Но Домерщиков не мог допустить, чтобы на имя честного офицера падала черная тень. Мертвые сраму не имут, но им и не защитить своей чести. Утром по совету Андрея Леонидовича я отправился в Публичную библиотеку.

Стояла поздняя осень, но снега еще не было. Порывистый балтийский ветер гонял по сухим подмерзшим улицам последнюю пыль и первые белые крупинки.

В читальном зале отдела рукописей я тихо порадовался тому, что бумаги Ларионова не исчезли в блокаду. Ведь хватило у сына сил душевных и физических дотащить в Публичную библиотеку саночки, груженные стопками папок и общих тетрадей.

Это был образцовый личный архив моряка-историка: гардемаринские тетради, письма, черновики, газетные вырезки, рукописи, гранки, фотографии, «вахтенные журналы» — дневники располагались по годам и рубрикам. Обширный и разнообразный «фонд Ларионова» наводил на мысль, что Леонид Васильевич умер только наполовину, исчезла лишь его телесная оболочка, сам же он, как и до войны, по-прежнему мог рассказывать, уточнять, консультировать, советовать, подсказывать с листков, исписанных четким штурманским бисером. Я чуть не поблагодарил его вслух, когда в одном из дневников наткнулся на запись, озаглавленную: «Как я собирал сведения о гибели эскадренного броненосца „Пересвет“. Привожу ее полностью: „В марте 36-го года я работал над сборником. На похоронах Саккелари [13] узнал о „юнкере“ [14] Людевиге. В „Морском сборнике“ дали справку. [15]

13

Н. А. Саккелари — сослуживец Ларионова по «Орлу», впоследствии видный специалист Советского Военно-Морского Флота в области штурманского дела.

14

Здесь — звание «юнкер флота»: лицо, добровольно поступившее на флот с видом на офицерский чин.

15

В 1918 году Людевиг представлял туда статью, но она не пошла.

Через яхт-клуб узнал адрес. Старая деревня, Гороховская, 8, кв. 1. Написал Людевигу. Тот позвонил и пригласил. Живет он в скромном деревянном домике близ буддистского храма. Освещение — керосиновая лампа без абажура. На дверях надпись: „Злая собака“. Был очень любезен, подробно все рассказал, я записывал до часа ночи. Он увлекся воспоминаниями. К офицерскому персоналу самое отрицательное отношение. Культурный и очень начитанный человек, знает языки. 25.03.36 г.“.

Фамилия Людевига показалась мне знакомой. Ну конечно же, она не раз попадалась мне в ларионовской книге. Я быстро отыскал нужные места: „Свидетель всего описанного матрос-охотник Н. Ю. Людевиг пробыл в воде 2 1/2 часа… В состав следственной комиссии был введен и матрос-охотник Н. Ю. Людевиг… К сожалению, ввиду отсутствия

возможности получить полный материал следствия приходится пока базироваться, главным образом, на воспоминаниях одного из членов комиссии Н. Ю. Людевига“.

Я вот о чем сразу подумал. Коль скоро глава о „Пересвете“ написана Ларионовым в основном со слов Людевига, значит, тот, при „самом отрицательном отношении к офицерскому персоналу“, все же нашел для Домерщикова добрые слова, оценил его объективно.

Надо ли говорить, что поиск мой сразу же устремился в новое русло. Конечно, я не рассчитывал отыскать самого Людевига. Но что, если на Гороховской, 8, живет кто-то из его родственников? Что, если его сын или дочь сохранили отцовские бумаги столь же любовно, как это сделал Андрей Леонидович? Наконец, не исключена возможность, что и сам Людевиг еще жив. Юнкеру флота — хорошо бы узнать точно, кто он, матрос-охотник или юнкер флота — в шестнадцатом году могло быть лет восемнадцать-двадцать. Значит, сейчас ему восемьдесят семь — восемьдесят восемь. Возраст отнюдь не рекордный…

Ловлю на Невском такси и мчусь в Старую деревню по адресу, подсказанному Ларионовым. Вот и буддистская пагода посверкивает позолотой колеса Сансары. Увы, вокруг только новостройки, никаких „скромных деревянных домиков“. Как-никак, а прошло ровно полвека с того вечера, как где-то здесь в дверь Людевига постучался высокий худой человек с выправкой бывшего флотского офицера.

Попытать счастье на телефонной „рулетке“? Кажется, ленинградское „09“ уже узнает меня по голосу. Во всяком случае, к просьбе сообщить телефон любого ленинградца с фамилией Людевиг отнеслись без обычных в таких случаях возражений.

— Людевигов у нас нет.

– Ни одного? — уточняю я со слабой надеждой на то, что дежурная была невнимательна.

— Ни одного, — бесстрастно подтверждает телефонная трубка. — Есть только Людевич.

— Прошу вас, телефон Людевича. Тут возможна опечатка… — Интуиция не подвела — номер и в самом деле принадлежит не Людевичу, а Людевигу. Приятный юношеский голос поясняет:

— Нашу фамилию часто искажают… Людевиг с „Пересвета“? Да, это наш очень далекий родственник — Николай Юльевич. Нет ли более близких? Сейчас уточню, не вешайте трубку… Папа говорит, что в Москве живет кто-то из Людевигов, только он носит другую фамилию. Это пианист из оркестра Светланова…

Делаю пометку в блокноте и еду в гостиницу перевести дух.

Снова заглядываю в свою „лоцию“. Ларионов пишет: „В июле 1917 года большая часть команды „Пересвета“ прибыла в Петроград, а часть в Архангельск. У власти стояло Временное правительство, по распоряжению которого была образована особая следственная комиссия для завершения следствия по делу „Пересвета“. В состав комиссии был введен и матрос-охотник Н. Ю. Людевиг. Эта комиссия собрала 400 показаний матросов и офицеров…“

Эх, заглянуть бы сейчас хоть в одно такое показание!.. Неужели все эти документы ушли за границу? В досье Палёнова? Похоже, что не все. „В феврале 1918 года, — пишет Ларионов, — работы следственной комиссии были ликвидированы, а материалы ее направлены прокурору Республики в Москву“. И путеводная сноска: „Приказ по Походному штабу морского министерства“. В Петрограде, ноября 29 дня 1917 года, № 49».

Материалы следственной комиссии были направлены в Москву. Значит, искать надо в столичных архивах. В каком именно? Набираю код Москвы, затем телефон историко-архивного института: «Где могут храниться такие-то документы?» Ответ краток и точен: «Только в Ленинграде. В ЦГА ВМФ».

Глава четвертая. Взрывы по неустановленным причинам

На Дворцовой площади войска Ленинградского гарнизона готовились к Ноябрьскому параду. Сквозь толстые стены архива прорывались звуки военной музыки. Мне хотелось ей подпевать — на рабочем столе лежала алюминиевая кассета, а в ней — широченный рулон микрофильма с материалами следственной комиссии… Протягиваю пленку через линзы проектора, и на экране бегут то корявые каракули матросских показаний, то ровные строчки офицерского почерка, то выцветшие машинописные строки… Всматриваюсь, вчитываюсь до рези в глазах… Листки из тетрадей, блокнотов, бюваров… В ушах моих стоял хор голосов. Голоса спорили, перебивали друг друга, торопились поделиться пережитым. До чего же по-разному могут воспринимать люди одно и то же событие! Одни утверждали, что слышали два взрыва, другие насчитывали три, слитых вместе, третьи ощутили лишь один мощный удар в районе носовой башни. С трудом верилось, что все они были очевидцами одного и того же взрыва. Но в том-то и дело, что очевидцами, то есть людьми, лично видевшими гибельный взрыв «Пересвета», были немногие. Большая часть команды находилась под палубой крейсера, в башнях и казематах. И в разных частях корабля взрыв воспринимался по-разному…