Взыскующие града. Хроника русской религиозно-философской и общественной жизни первой четверти ХХ века в письмах и дневниках современников
Шрифт:
Что ясновидит? Тоска и стенание сердца. Что пророчит и чует? Узы, тюрьма. Сердцу становится тесно в добровольных самодельных оковах того Эона. Бьется оно как поток под ледниковой корой, сбегает навстречу невидимому Солнцу, которое вышними лучами на помощь идет и .. . . . незнаемое, темное, пророчественное и радостное влечет к себе. Видит тоска свою бедность, стыдится своей наготы, бьется головой о стены тюрьмы. Тяжело дышать от эфирного . . . . Наливаются корни во тьме и крепнут. Тесно, тесно сердцу. Значит, весна. И не значит, весна, а уже весна, в корнях весна, в темных недрах весна. Это сердце во тьме зацветает и . . . . . . . горит и пророчит.
Я не знаю, в каком году, — знаю, что с наступлением нового Эона случилось невероятное. Мой фантастический интеллект, который все шпионит за сердцем и подслушивает его безумные воздыхания и прозрения, так рассказал мне об этом событии.
Началось все с катастрофы, ужасающей катастрофы. Впрочем нужно сказать несколько слов о том, что было до катастрофы. Все человечество было объято одной грандиозной войной. Такой войны еще не видел мир. Немцы, побитые в прошлой войне и подписавшие мир на самых постыдных условиях, придумали адский замысел. Они прикинулись примирившимися и вернулись к своим конторкам и прилавкам, огромное количество
Дело в том, что под землей они организовали колоссальные заводы вооружений. Они наводнили Китай, захватили в свои руки все нити внутренней жизни. И, самое главное, мыслью внутренно покорили сердца всех китайцев. У них явился гениальный философ, который привел в окончательную систему философию Канта и доказал с помощью последней на пекинском конгрессе всех китайских ученых абсолютное тождество вечного зерна китаизма с вечным зерном философии Канта. Огромным большинством голосов на этом своеобразном вселенском соборе было формально и торжественно исповедано это единство. Несогласное меньшинство на другой же день все плыло с распоротыми животами по Яньдзы-Дзамчу и в тот же день обнаружились никем не предвиденные результаты тайной германской пропаганды. К вечеру уже весь Китай был мобилизован. Сорок миллионов войска двинулись по 200 колеям железных дорог в Индию. Из под земли выросли колоссальные склады оружия и припасов. По всему миру разнеслась весть о том, что Китай начал поход против Индии, что Германия и Китай соединены подземной четырехколейной дорогой, что в Германии одновременно с быстротой молнии прошла мобилизация и из подземных складов появилось огромное количество артиллерии, аэропланов, подводных лодок. На другой день стало известно, что китайцы вторглись в Индию, не встречая на своем пути никаких препятствий, а в Германии на все границы было оставлено четыре миллиона своих войск и два миллиона китайских. Когда бросились уничтожать подземную артиллерию (?) было поздно. Весь мир объединился в один союз против Германии и Китая и через два дня мобилизовались почти все государства мира. Америка, испугавшись, пошла рука об руку с Англией. Но события неслись с головокружительной быстротой. К концу первого месяца китайская бронированная лавина, сметая перед собой всякое сопротивление, подошла к Русскому Царьграду, к которому с другой стороны подошли миллионные полчища германо-китайцев. Произошло их соединение, и св. София была превращена в буддийскую пагоду. В это же самое время шесть тысяч подводных лодок потопили в один день весь британский флот, и немцы вступили уже победителями в Лондон. Англичан избивали поголовно, оставляли только молодых женщин для производства новой расы людей задуманных по способу старика Штейнера, усовершенствованному китайскими оккультистами. Немецко-китайским сюрпризом в этой войне был особый "оккультический истребитель" и еще "гипнотический дистурбатор". Сущность первого заключалась в том, что он был невидим и им управляли на расстоянии одной лишь силой концентрированной воли 13 особо воспитанных оккультистов, зачатых при помощи оккультических пассов, во всю жизнь свою не вкусивших ни разу ни мяса ни вина. Сущность второго была гораздо проще, и им заведовали простые ученые, прошедшие высшую школу экспериментальной психологии. Если первый действовал совершенно убийственно, мгновенно превращая в остолбенелые трупы все, что попадалось по пути его невидимых разрядов, охватывавших район, в 60 — 65 верст, то второй посылал лишь гипнотические волны, вносившие заметное расстройство как в организацию борьбы, так особенно подавляюще действовал на психику, вызывая массовые самоубийства и помешательства. Все эти условия вместе взятые делали борьбу невозможной и исход ее заранее предрешенным. Тем не менее борьба все же шла во первых потому, что оккультических истребителей на всю китайскую-германскую армию было всего два, большего количества нельзя было сделать несмотря на все усилия, ввиду отсутствия оккультически сфабрикованных и тренированных концентраторов воли. Вторая же причина заключалась в неожиданно вспыхнувшем гении Франции. Против дистурбатора были в несколько дней изобретены особые магнетические заслоны, которые действовали великолепно. Кроме того, г. Ришар сделал гениальнейшую миниатюрную пушку из состава одному ему известного. Она заряжалась радием и его маленькое ядрышко в горошинку, когда стало разрываться среди германо-китайских войск производило совершенно дикие опустошения. После первого разорвавшегося миниатюрного ядра — немцы стояли у границ с Францией, оставив ее на произвол судьбы в первые месяцы кампании — были уничтожены все немецкие войска стоявшие на протяжении 100 верст, причем один луч взрыва неожиданно для г. Ришара пробил через Голландию коридор страшнейшего взрытия, и море с шумом налетело до самого Люксембурга. По всему миру прошел глубокий вздох радости. Вся сила бронированной саранчи, все количества немецко-китайских войск и снарядов стали нестрашными. Забыли только про оккультический истребитель. Тут-то и разразился невиданный поединок. Г. Ришар (все войска французские стали всего лишь охраной его одной личности, в руках которой находилась в виде миниатюрного оружия вся судьба Европы), г. Ришар, видя безумную разрушительную силу своего изобретения — второй выстрел превратил пол Швейцарии в груду мусора — решил в согласии с генералиссимусом французской армии стрелять лишь по миллионным массам германо-китайцев. Между тем последние, пережив вначале момент величайшей паники, двинули против французов оккультический истребитель, при помощи коего они завоевали только что Англию. Г. Ришар в упоении своим успехом вступил со своим прибором на Германскую территорию и вот тут-то был настигнут внезапным невидимым снарядом концентрированной воли. Снаряд этот действовал разумно и просто. Он убил одного лишь Ришара, внезапная смерть которого уносила тайну его прибора, и немцы в несколько недель закончили покорение всего мира с Америкой включительно, оставив на "закуску" поход во все еще . . . . . . . .Россию.
Вакханалии победителей не знали границ. Воскресли в грандиозных масштабах не только грехи Содома, но и страшные — о них нельзя даже сказать — непотребства Атлантиды.
И вот тут произошла неслыханная катастрофа.
<конец записи>
Ирония
Афоризмы и фрагменты
О
О холостячестве
О кантианстве, как философии холостячества.
О родах остроумия. Есть несколько видов остроумия, коренным образом различающихся. Один есть принадлежность жизненного процесса. Он вырастает в нем непроизвольно. И служит ему бессознательно. Я видел мрачных и скучных людей, которые начинают острить в те немогие моменты, когда тело и душа их достигали благосостояния. Тогда у них как бы появлялась потребность в игре. Хочется немного покувыркаться и пошалить. Такое остроумие — частый спутник обеденного стола. Хорошее жаркое отвлекает от всяких трудных вопросов (все равно высокого или невысокого свойства) и создавая уют и теплоту желудка, выливается в особом роде довольно плоских острот; которые желанны физиологически и создают атмосферу непритязательного смеха. Вызываемое хорошим настроением желудка, оно в благодарность содействует живейшему развитию пищеварительных процессов, и несмотря на то, что в немвспыхивает совершенно бескорыстная игра ума, или глупости, в последнем счете служит жизненному процессу и таким образом не освобождает от "биологичности". Это смех неглубокий, очень распространенный, особенно чтимый в буржуазные времена. "Ле рире — ц’ест ла Сант'e де л’аме" — относится именно к этому смеху, идущему снизу, но из глубины.
На этом "физиологическом" смехе вырастает комедия нового времени, например, цоммедиа делл’арте, Мольер. От него отличается смех гораздо более глубокий и в одном аспекте своем страшный. Несомненно, что глубины смеха связаны таинственно и тесно с полом. Зачатки древнейшей комедии в фаллической исступленности. Шутки, маски, "козлогласие", дикие прыжки и ревы, все это исступление пола, побчные его манифестации, буйная игра его сил. Этот смех имеет два аспекта: аспект бесформенно-стихийный и аспект оформленный и некою силой направленный. В первом случае смех плавит и уничтожает все застывшие формы жизни путем безмерного преувеличения их. Всякоя мелочь становится безобразной и отвратительно смешной. Волны этого смеха подмывают тонкую кору установившейся жизни, врываются какими-то (?) вулканами и этим мгновенно в исступлении освобождающего смеха, сдирают безобразные покровы мелочных форм, не соответствующих глубинам жизни, их духовно уничтожают и тем содействуют катартическому процессу. Нас не должно удивлять, что таинства Диониса привели не только к установлению трагических действ, но и действ комедийных, несомненно имевших религиозный, т. е. глубокий и внутренно серьезный характер.
Второй аспект есть тот же смех, но в низшей реакционной потенции. В нем не текучий экстаз смеха, а ниспадающая любовь к смехотворным формам пережитого ранее или пережитого другими экстаза. Экстаз смеха может родить дикое козлование, но это козлование переживается изнутри, как экстаз, как отсутствие формы, как акт. Во втором жес аспекте прилепляются к сменяющимся внешним формам козлования, их синематографически разбивают на застывшие моменты, и начинают любить искусственное движение застывших и умерших моментов, прилепляясь к самой маске, а не к тому состоянию, которое заставляет надеть маску. Здесь несомненная убыль душевной энергии. Смеющийся становится зрителем смеха, а его создатель режиссером, ни тот ни другой не его участники. Отсюда правильно, что адский смех — смех бесконечно холодный. Бесы могут надевать все маски смеха, и других смешить этими масками, но сами смеяться, сами участвовать ( . . .? . ) в смехе не могут. Этот второй аспект, через заражение и пораждающее подражание содержит в себе целую лестницу возможностей приближения к холоду бесовского смеха, т. е. к глубинам греха и падения. Одна из обычных и легких форм этого второго аспекта — "клозетное" остроумие, к которому имели склонность Вл. Соловьев и кн. С. Трубецкой. Неприличные слова, не содержащие в себе никаких энергий, смеха, являются удобными словесными масками для холодного, не экстатического, не дифирамбического смеха.
Этих видов можно было бы установить еще несколько. При желании можно виды разбить на подвиды. Но все они будут принадлежать к одному роду. Есть же и иной вид смеха, разбивающийся на виды и подвиды. Различие между родами смеха отмечается твердо и определенно. Первый род смеха характеризует субъекта, на низших ступенях выражаясь в терминах физиологических, на высших — экстатических. Самая высшая точка этого смеха есть выхождение из субъекта, но не вхождение в объект, самозабвение, но не слияние с другим и потому в нем лишь подхождение к корню "всяческих" т. е. к точке тожества субъекта и объекта, но ни в каком случае не ее нахождение.
Второй же род смеха объективен. Он рождается из вникания в объект, из соприкосновения с предметными линиями объективной действительности. Сущность вещи расходится с ее эмпирическим бытием. Переплетение судеб различных сущностей дает как бы две линии: — одну умопостигаемую, невидимую, другую эмпирическую, всеми видимую. Так как сущность есть то, чем вещь внутренно жива и держится и так как она поэтому в пределах понятия каждой вещи или группы их неуничтожима, то поэтому всякая вещь своим эмпирическим бытием обличает себя самою, иронизирует над собой и вызывает объективный смех о себе. Ирония есть понятие не только субъективное, но и объективное, разлитое в природе и есть некое слово реальных вещей о самих себе. Ирония не есть только состояние человеческой мысли, рождающейся из "установки‘ сознания, из угла зрения, из неожиданного и "ехидного" поворота умственного зрения.
Философский смех рождается из созерцания несходящихся и враждующих линий эмпирической идеальной действительности (реалиа и реалиера). Это созерцание, мгновенное, интуитивное, распространено гораздо больше чем думают и свойственно очень многим людям, даже самым малым и незаметным. У философов "………" и ……… этот смех почти всегда отсутствует…
Анекдотисты всегда носители масок смеха. Их одушевление — одушевление режиссеров. Они подстраивают смех содержащимися в их памяти готовыми стереотипами смеха и испытывают не смех, а томительное отсутствие расстворения и экстаза. Даже после большой удачи у них душа остается пустой и не "очищенной".
В словах Гоголя о смехе, как о единственном честном лице в "Ревизоре" есть намек на смех объективности, на тот, который смеется в вещах и сам себя манифестирует в обыкновенном ходе рассказа или действия. Но к сожалению смех Гоголя так, как он выразился в художественных его творениях почти никогда не поднимается до объективности. Он либо живописец смеха чужого и так сказать искусный воспроизводитель его (в ранних произведениях) либо создатель масок скорее трагических, чем комических. Трагедия Гоголя, что он не мог засмеяться своим смехом, приобщиться ему не(?) мог воспроизвести не чужой субъективный смех, а смех и иронию самих вещей.