Я дрался в СС и Вермахте
Шрифт:
— Как вы это воспринимали, что из котла кого-то вывозят?
— Тогда, в котле, мы этого не знали, считали, что вывозят только раненых.
21 января нас сняли с нашей позиции и отправили в центр города. Нас было 30 человек, командовал нами старший фельдфебель. Я не знаю, как я спал последние дни, я не помню, спал ли я вообще. С момента, когда нас перевели с нашей позиции в центр города, я больше ничего не знаю. Там нечего было жрать, кухни не было, спать было негде, море вшей, я не знаю, как я там был… Южнее Красной площади там были такие длинные рвы, мы в них разводили костер и стояли и грелись возле него, но это была капля на раскаленных камнях — нам совсем не помогало спастись от холода. Последнюю ночь с 30 на 31 января я провел на Красной площади в руинах города. Я стоял в карауле, когда посветлело, часов в шесть-семь утра, зашел один товарищ и сказал: «Бросайте оружие
Первое, что спросили русские солдаты, было «Uri est’? Uri est’?». (Uhr — часы.) У меня были карманные часы, и русский солдат дал мне за них буханку немецкого солдатского черного хлеба. Целую буханку, которую я не видел уже несколько недель! А я ему, с моим юношеским легкомыслием, сказал, что часы стоят дороже. Тогда он запрыгнул в немецкий грузовик, выпрыгнул и дал мне еще кусок сала. Потом нас построили, ко мне подошел монгольский солдат и отнял у меня хлеб и сало. Нас предупредили, что тот, кто выйдет из строя, будет немедленно застрелен. И тут, в десяти метрах от меня, я увидел того русского солдата, который дал мне хлеб и сало. Я вышел из строя и бросился к нему. Конвой закричал «nazad, nazad», и мне пришлось вернуться в строй. Этот русский подошел ко мне, и я ему объяснил, что этот монгольский вор забрал у меня хлеб и сало. Он пошел к этому монголу, забрал у него хлеб и сало, дал ему затрещину и принес продукты мне обратно. Это ли не встреча с Человеком?! На марше в Бекетовку мы разделили этот хлеб и сало с товарищами.
— Как вы восприняли плен, как поражение или как облегчение, как конец войны?
— Смотрите, я ни разу не видел, чтобы кто-то сдался в плен добровольно, перебежал. Каждый боялся плена больше, чем погибнуть в котле. На Дону нам пришлось оставить обер-лейтенанта командира 13-й роты, раненного в бедро. Он не мог двигаться и достался русским. Через пару часов мы контратаковали и отбили его труп у русских. Он принял лютую смерть. То, что с ним сделали русские, ужаснуло. Я его знал лично, поэтому на меня это произвело особенно сильное впечатление. Плен нас ужасал. И, как потом выяснилось, справедливо. Первые полгода плена были адом, который был хуже, чем в котле. Тогда умерли очень многие из 100 тысяч сталинградских пленных. 31 января, в первый день плена, мы прошли из южного Сталинграда в Бекетовку. Там собрали около 30 тысяч пленных. Там нас погрузили в товарные вагоны, по сто человек в вагон. На правой стороне вагона были нары, на 50 человек, в центре вагона была дыра вместо туалета, слева тоже были нары. Нас везли 23 дня, с 9 февраля до 2 апреля. Из вагона нас вышло шестеро. Остальные умерли. Некоторые вагоны вымерли полностью, в некоторых осталось по десять-двадцать человек. Что было причиной смерти? Мы не голодали — у нас не было воды. Все умерли от жажды. Это было запланированное уничтожение немецких военнопленных. Начальником нашего транспорта был еврей, чего от него было ждать? Это было самое ужасное, что я пережил в жизни. Каждые несколько дней мы останавливались. Двери вагона открывались, и те, кто был еще жив, должны были выбрасывать трупы наружу. Обычно было 10–15 мертвых. Когда я выбрасывал из вагона последнего мертвого, он уже разложился, у него оторвалась рука. Что помогло мне выжить? Спросите меня что-нибудь полегче. Я этого не знаю.
— В России есть мнение, что сталинградские пленные умерли в основном потому, что они были истощены уже в котле, как вы считаете?
— Да, это частично правда. Многие голодали, но моя часть не голодала. У нас была конина и хлеб с элеватора. Даже если вы полностью здоровы, посадите вас на три недели в вагон и не давайте воду — вы умрете. Еще говорят, и это неправда, что все сталинградские пленные были уже больны и поэтому их приговорили к смерти, поэтому многие умерли.
Конечный пункт нашего маршрута был на самом востоке Узбекистана. Туда прибыло много эшелонов с пленными. Надо сказать, что они были не такие плохие, как наш. Мы пришли в лагерь, в котором бараки были выкопаны в земле и сверху покрыты соломой. В начале апреля нас в этом лагере было шесть тысяч человек. В середине мая этот лагерь расформировали, потому что в нем осталось в живых 1200 человек. Каждый день там умирало примерно 100 человек. В лагере была похоронная команда, десять человек, они вытаскивали мертвых из землянок и складывали трупы снаружи лагеря, в степи, в штабеля. Мы их спросили: «Вы похоронили товарищей?» — «Нет, их слишком много, их трупы сожрали животные». Я там познакомился с одним немцем. Перед смертью он мне сказал, что я выгляжу лучше,
Оттуда, из Узбекистана, больных отправили в лазарет, а так называемых здоровых — в трудовой лагерь.
Мы были в Узбекистане на рисовых и хлопковых полях, норма была не очень высокой, жить было можно. После этого с нами стали обращаться по-человечески, я бы так сказал. Там тоже некоторые умирали, но в целом с нами обращались по-человечески.
— Как к вам относилась русская охрана?
— Без любви. Ха-ха. Нас отводили на работу, справа и слева шли по два человека, всегда с собаками. Проблем при этом не было.
В ноябре 1943 года нас перевезли из Узбекистана на Урал в Орск. Туда мы ехали десять дней. Когда нас увозили из Узбекистана, там было 20 градусов тепла, а на Урале уже было 20 градусов мороза, метровый слой снега и ветер. Одежда у нас за восемь месяцев лучше не стала, и там мы опять начали умирать. В январе — феврале я четыре недели работал на фабрике, слесарем — мы ремонтировали бетономешалки и транспортеры для подачи корма. Главное, мы работали не на холоде. Когда потеплело, начиная с марта месяца, я работал на стройке слесарем, потом на бетономешалке, потом клал рельсы и так далее. На этой стройке в начале ноября 1944-го… Какой у русских праздник в начале ноября? Годовщина революции? К этому празднику наша бригада была отмечена как лучшая и премирована. Мы думали, что нам дадут немного хлеба, а нам дали по 100 грамм водки. Это было ужасно! Мы ее выпили, и нас чуть не вырвало.
Как-то в Орске нас повезли в banja, в открытом грузовике на 30-градусном морозе. У меня были старые ботинки, а вместо носков намотаны носовые платки. У бани сидели три русские матушки, одна из них прошла мимо меня и что-то уронила. Это были немецкие солдатские носки, постиранные и заштопанные. Вы понимаете, что она для меня сделала? Это была вторая, после того солдата, что дал мне хлеб и сало, человеческая встреча.
Была и еще одна встреча с Человеком. В 1945 году я по здоровью был в третьей рабочей группе и работал на кухне хлеборезом. А тут пришел приказ, чтобы третья рабочая группа прошла медицинскую комиссию. Я прошел комиссию, и меня определили в транспорт. Никто не знал, что это за транспорт и куда он идет, думали, что в какой-то новый лагерь. Мой начальник кухни, немец, тоже сталинградец, сказал, что он меня никуда не отпустит, пошел во врачебную комиссию и начал настаивать, чтобы меня оставили. Русский врач, женщина, на него наорала, сказала ему: «Пошел вон отсюда» — и я уехал на этом транспорте. Потом оказалось, что это транспорт домой. Если бы я тогда не уехал, то на кухне я бы подкормился и остался бы в плену еще несколько лет. Это была моя третья человеческая встреча. Эти три человеческие встречи я никогда не забуду, даже если проживу еще сто лет.
— В Орске кормили уже лучше?
— Нет. Снабжение всегда было плохим. Sup, жидкий, как вода, и kascha, жидкая, как sup. После супа миски можно было не мыть, такой он был жидкий. Мы получали 500 грамм мокрого, непропеченного хлеба. Весной 1945 года я находился в лагере на 1700 человек. В этом лагере кто-то был слесарем, кто-то работал в каменоломне, а я работал на кирпичном заводе у печи и был черный, как трубочист. Однажды нам стали делать прививку от столбняка. В вермахте прививки делали спереди, а в России — под лопатку. У врача было два шприца на 20 кубиков, которые он наполнял по очереди, и одна игла, которой он колол всех нас, а было нас — 1700 человек. Я был одним из трех, у кого укол воспалился. Такие вещи невозможно забыть!
— Какое было отношение к сталинградским пленным по сравнению с другими пленными?
— В Узбекистане были только сталинградцы. Потом появились другие пленные, и начиная с 1944 года все уже были перемешаны. Мы не делились на сталинградцев и прочих пленных, и русские тоже не делали различия. Конечно, те, кто пришел в 1944 году, не прошли через то дерьмо, которое пришлось пережить нам, понимаете? Я где-то читал, что из тех, кто попал в плен в 1942 и 1943 годах, выжило всего несколько процентов, а среди тех, кто попал в плен в 1944 и в 1945 годах, этот процент совсем другой — почти все выжили.