Я, грек Зорба (Невероятные похождения Алексиса Зорбаса)
Шрифт:
– Сколько раз ты был женат, Зорбас? – спросил я, немного погодя.
Оба мы слегка опьянели не столько от большого количества выпитого вина, сколько от переполнявшего нас невыразимого счастья. В глубине души оба мы понимали, каждый по-своему, что мы – два маленьких недолговечных насекомых, которые удобно устроились на коре земной, нашли уютный уголок на берегу моря, за тростником, досками и старыми канистрами и сидят рядышком, и перед ними находятся приятные и съедобные вещи, а внутри – покой, любовь и уверенность.
Зорбас не слышал: одному Богу ведомо, по каким морям странствовал он мысленно и поэтому не мог слышать
– Сколько раз ты был женат, Зорбас?
Он вздрогнул, услышав на сей раз, и махнул рукой:
– Эх, что старое ворошить? Разве я не человек? И я тоже совершил Большую Глупость – вступил в брак, да простят меня все женатые за такие слова. Тоже совершил Большую Глупость – женился.
– Понятно. А сколько раз?
Зорбас раздраженно почесал шею, немного задумался, а затем сказал:
– Сколько раз? Законно – раз, один только раз. Полузаконно – два раза. А так себе – тысячу, несколько тысяч раз, всего не сосчитать!
– Рассказывай, Зорбас! Завтра воскресенье: побреемся, принарядимся, сходим к госпоже Бубулине и гульнем! Работы у нас нет, можно и посидеть подольше. Рассказывай!
– Что тут рассказывать? Разве такое рассказывается, хозяин? Добродетельная семейная жизнь – глупость. Еда без перца. Что тут еще сказать? Что за удовольствие, когда святые смотрят на тебя с иконостаса и дают благословение? У нас в селе говорят: «Настоящий вкус – у краденого мяса». А своя жена не краденое мясо.
А про связи так себе… опять-таки разве про все упомнишь? Петух, он что – с учетной книгой ходит? Ничуть не бывало! Да и на что петуху учетная книга? Когда-то, еще в молодости, имел я блажь брать у каждой женщины, с которой переспал, прядь волос. Я для этого даже небольшие ножницы с собой носил. Даже когда в церковь ходил, ножницы всегда в кармане. Разве мы не люди? Все случиться может.
Собирал я так вот локоны – черные, русые, каштановые, даже с проседью. Собирал я, собирал, на целую подушку насобирал. Набил я волосами подушку и спал на ней. Но только зимой, потому что летом она меня распаляла. Только вскоре стало мне противно: подушка стала дурно пахнуть, и я ее сжег. – Зорбас засмеялся. – Это были мои учетные книги, хозяин. Сгорели они. Надоело: думал я, что их немного, а оказалось, что им конца нет, и я выбросил ножницы.
– А полузаконные женитьбы, Зорбас?
– Вот в них уже было кое-что, – ответил он, посмеиваясь. – С женой-славянкой хоть тысячу лет живи! Свобода! Никогда тебя не спросит: «Где ты был? Почему опоздал? Где ночевал?» Ни она тебя не спрашивает, ни ты ее. Свобода!
Зорбас поднял стакан, осушил его, почистил каштан и, жуя, стал рассказывать:
– Одну из них звали Софинка, другую – Нюша. С Софинкой я познакомился в большом селе под Новороссийском. Была зима, шел снег. Я направлялся на рудник, проходил через село и задержался там. В тот день была ярмарка, и народ – мужчины и женщины отовсюду из окрестных сел – собрался покупать и продавать. Ужасный голод, страшный мороз. Люди продавали все, что могли, даже иконы, чтобы только купить хлеба.
Ходил я так вот туда-сюда по ярмарке и вдруг вижу: спрыгивает с телеги мощная крестьянка, баба двух метров ростом, с синими, как море, глазами, с потрясными ляжками, настоящая кобыла… Я так и обомлел. «Ну, – говорю, – бедняга Зорбас, теперь ты пропал!»
Я шел за ней следом, пожирал глазами, пожирал и все не мог насытиться, видя, как бедра ее раскачиваются, будто колокола на Пасху. «Что ты забыл на руднике? – сказал я себе. – Что ты там, несчастный, жизнь свою понапрасну губишь? Вот где настоящий рудник – залазь в него с головой, прокладывай галереи!»
Девушка остановилась, поторговалась, купила дров, подняла их – что за ручищи, боже мой! – и бросила в телегу. Взяла она немного хлеба и несколько копченых рыбин. «Сколько стоит?» – спрашивает. «Столько-то», – отвечают ей. Снимает она тогда с уха золотую серьгу. Денег у нее не было – серьгой решила заплатить. Меня всего передернуло. Как?! Позволить женщине отдать серьги, побрякушки, душистое мыло, флакон лаванды… Если они и это отдадут, тогда уж всему конец! Это все равно что павлина ощипать. Ты бы позволил ощипать павлина? Я – ни за что! Нет, сказал я, нет, пока Зорбас жив, не бывать этому! Раскрыл я кошель и заплатил. В те времена рубль ценился не больше бумаги. За сто драхм можно было мула купить, а за десять – женщину.
Заплатил, стало быть. Баба обернулась. Посмотрела на меня. Потом схватила руку, чтобы поцеловать. Но руку я тут же отдернул: старик я, что ли? Она мне кричит: «Спасибо! Спасибо!» – благодарит, значит, а потом прыгнула в телегу, взяла вожжи, подняла кнут. «Смотри в оба, Зорбас, – говорю я себе, – а то, чего доброго, улизнет!» И я тоже одним прыжком очутился рядом с ней. Женщина ничего не сказала, даже не обернулась в мою сторону. Хлестнула она лошадей – и в путь.
В дороге она поняла, что я хочу ее как женщину. Несколько слов по-русски я знал, но слов в таких делах особо не требуется. Мы разговаривали глазами, руками, коленями. Короче, приехали мы в село, остановились у избы. Спустились. Она толкнула ворота, и мы вошли. Выгрузили во дворе дрова, взяли хлеб и рыбу, вошли в комнату. У потухшего очага сидела дрожавшая от холода старуха. Она куталась в мешковину, в лохмотья, в овчину, но все равно дрожала. Холодина такая, что ногти отваливались. Я нагнулся, положил в очаг дров, не скупясь, зажег огонь. Старуха глянула на меня и улыбнулась. Дочь ей что-то сказала, но я не понял. Я зажег огонь, старуха согрелась, ожила.
Тем временем девушка накрыла на стол, принесла водки, мы выпили. Потом она поставила самовар, заварила чаю, мы поели и накормили старуху. Приготовила она постель, постелила чистые простыни, зажгла лампадку перед образом Богородицы, перекрестилась. Затем кивнула мне, мы вместе стали на колени перед старухой, поцеловали ей руку. А та опустила свои костлявые ладони нам на головы и что-то пробормотала – думаю, благословила нас. «Спасибо! Спасибо!» – крикнул я и прыгнул к бабе в постель.
Зорбас замолчал, поднял голову и посмотрел вдаль, на море.
– Звали ее Софинка… – сказал он затем и снова погрузился в молчание.
– А дальше? – нетерпеливо спросил я. – Дальше?
– «Дальше» не было! Что это за блажь, хозяин, всякий раз допытываться про «дальше» да «почему»? Разве про то говорят, ей-богу?! Женщина – что свежий источник: наклонишься к нему и видишь свое лицо, а пьешь – пьешь, и кости хрустят. А затем приходит следующий жаждущий, тоже склоняется, тоже видит свое лицо и принимается пить. А затем опять следующий… Вот что такое источник, вот что такое женщина.