Я люблю время
Шрифт:
– Эй, вы! Ну-ка в ряд!
– Да, сагиб!
– Да, сударь!
– Да, мой господин! – это уже все остальные хором.
– Храни вас Гея, если я хотя бы однажды узнаю, что вы по обиде, от безделья или с пьяных глаз злословите меня за спиной или еще каким образом испытываете недовольство!… Сразу всех забью по лампам и кувшинам! Без объяснений и апелляций, что я чего-то там «не так понял»! Я всегда и все ТАК понимаю. Что молчим? Уяснили?
– Да, сагиб!
– Да, сударь!
– Да, мой господин. – Надо же. В унисон отвечают, буква в букву – а слышны и различаются все четыре голоса… То есть, как четыре? Почему четыре? Один, два, т… А, все нормально, пять, пять.
– Вот так вот. Анархии не будет. Где твои ноги?
– Вы же сами повелели, сагиб.
– А теперь передумал! Когда материализуешься – отныне чтобы по полной гуманоидной форме: вызвали тебя, значит весь, с носками и пятками – носки наружу, ступнями на линолеум.
Ах!… И вот уже «приход» пошел… Сиим наркоманским термином я определяю для себя первые секунды погружения в Пустой Питер: все твое существо обволакивают беспредельная тишина и безмятежнейший покой, ничего нет на свете, кроме тебя и того, что ты видишь. Это не с чем сравнить, разве что с погружением в собственный сон с открытыми глазами и бодрым разумом, если вы понимаете, что я хочу этим сказать.
Толчок левой, еще един правой, скорость, скорость… Вожделенный первоглоток чуда случился и усвоился. Все. Искусственный «мертвый» ветерок смывает с меня остатки этого «вступительного» кайфа, и я, привычно хохоча и улюлюкая от мальчишеского восторга, фигачу на всех скоростях по испытанному маршруту, хотя и с вариациями: я выворачиваю на Планерную – и прямиком по ней, вперед, через виадук, на шоссе, название которого я каждый раз забываю, налево и до самых до ворот, ведущих на Елагин, через который я переберусь, но не остановлюсь, а двинусь дальше, к мосту, ведущему на другой остров, побольше, в торце которого и ждет меня стадион, с нужной мачтой на боку.
И вот он вход, и вот он мост. Кое-какие монетки на торцах деревянных свай – мои, а вот какие – не упомню, впрочем, какая разница, главное, я умудрялся «сажать» их с моста на сваи летом – зимой, на снежок, и дурак попадет. Когда долго живешь в каком-либо мире – в памяти образуются залежи фетишей, фантомов, раритетов и прочей ностальгической ерунды: вон там я ее поцеловал, там я ногу подвернул. Там висел репродуктор, из которого я и услышал… И так далее, и тому подобное. Вон там, слева, кстати, отсюда за деревьями не видно, прямо в центре всех Магистралей, я однажды наблюдал весьма и весьма неординарные события и был при этом очень и очень зол…
А с этого моста я однажды на спор нырял вниз головой и крепко треснулся башкой о сваю-топляк. Пришлось замазывать память свидетелям. Если бы я сейчас бежал по Нью-Йорку, на Манхеттене, или особенно в Бруклине – я бы тоже мог показать памятные места и, пожалуй, не в меньшем количестве. А один Гринич Виллидж чего стоит? О, золотые времена, где вы?
Да черт бы с ними, на самом-то деле, с временами. У меня их на любой вкус много, а вот ошибусь ли я в своем предположении – это вопрос вопросов на данную секунду времени. Все тайны мировых цивилизаций, все судьбоносные миги и решения по ним – ничто для меня, а эти несчастные ломтики целлюлозы занимают девяносто девять процентов моего сознания и воображения. Оставшийся процент зыркает моими глазами по сторонам в поисках места, наименее подходящего под облегчение «малой нужды» моего творческого я. «Я», «мне», «мое», «для меня». Люблю сии слова, ибо нет в мире ничего более важного и конкретного. Это Баролон виноват, что не подготовил мне баллончики с краской. Впрочем, не его дело – думать за меня, а я сам взял парочку, с красной и золотой, в рюкзаке лежат. Как назло вокруг одна обыденность, и мне, скрепя сердце, приходится в две руки разрисовать марксистскими лозунгами наружную стену простого уличного туалета и рядом стоящие скамейки. Ну не на фонарь же залезать? Тем более, что когда вернусь – уж очищенными будут, не вполне чистыми, а именно от моих художеств. Вот так стараешься, стараешься – и все насмарку.
Итак: прав я или ошибся? Узнать это элементарно: мне только руку протянуть! Э, э, брат долгорук, так нечестно! Нечестно – уверяю я себя и наддаю ходу! Баролон у меня хотя и немногословен, но виртуоз своего дела: ролики бегут просто идеально, он все до молекул рассчитал и выправил: подшипники, баланс, смазку, упругость – все, все, все. Зато и бегун понимающий попался! Вернусь, дам ему какую-нибудь медаль. А то и орден, если прихоть мне такая будет. Мне нравится воображать себя психом и вести себя как сумасшедший, но в исключительно редких случаях я поддаюсь этому в других мирах, вне пределов Пустого Питера. А здесь мне можно, я разрешил.
И вот я уже мчусь по асфальтовой дорожке вокруг стадиона, и даже не успеваю допеть очередную скабрезную частушку римских легионеров о своем Юлии Цезаре – передо мной прожекторная мачта. Два предварительных чуда потребны, чтобы подобраться к основному: первое – вскрыть дверь, почему-то наглухо закрытую, второе – подняться наверх. Ну почему я такой лентяй,
С одной стороны, я уже преступил одно правило «не вмешивать силу», когда создавал ключ для двери внизу мачты, почему бы и еще раз не отступить, чтобы уж все грехи «заодно», типа, все как один получатся?… А с другой – дверь подписи рознь: дверь я не мог бы открыть обычным способом достаточно быстро или без взлома, а полеты, либо хождение по вертикальным стенам – нарушение куда как более серьезное, нежели создание простой металлической фитюльки с бороздками, долженствующее предупредить появление более крупных нарушений, заложенных мною же принципов. Ой-ой-ой… Бедный я, бедный… Но честный и принципиальный. Я горжусь тобой, Зиэль! Но через свою принципиальность и страдаю. Чуть не плачу, чуть ли не за власа себя влеку, а папочку под бочок – и смиренно спускаюсь вниз, чтобы потом тем же маршрутом добраться до дому, под кофеек нафальшивить все необходимые подписи, уложить листочки в папочку как были, по новой обуться в… Оп-па! Сходили за документиком… Ограбил меня Пустой Питер, воспользовался тем, что я заигрался, переусердствовал в своем желании неподдельно пахнуть человечиной, сверх меры возрадовался возможности проверить свои жалкие мимолетные умозаключения – и остался почти сиротой: без рюкзака, без роликовых коньков, без термоса с чаем, без одноглазого бинокля двадцатикратного, без… Все, ничего там больше не было. Зато в белых… в серых тапочках на босу ногу. Бежать далеко. Идти еще дальше. И речи быть не может, чтобы вызывать сюда ковер-самолет с Бруталином, создавать себе коньки, ходули или крылья! Прокололся – беги, волдыри натаптывай. Но где реверс, там и аверс: я, утеряв средства передвижения, авансом потешил свое трудолюбие, ибо мне теперь до седьмого пота тренироваться в ходьбе и беге, пока до дому доберусь; и бодренько, теперь безо вяких угрызений совести вновь поднялся на самую верхотуру, оставил папочку там, где она была до этого, точно такая же, все следы и следочки, материальные и магические подтерты супертщательно, вот только нужные подписи легли как надо и куда надо. Добежать до дому я добегу, благополучно и при ногах, еще и аппетит нагуляю, а вот обратно возвращаться, как первоначально планировал, чтобы подчеркнуть свою простецкую, понимаешь, человечность, уже не стану, ибо даже в воздержании следует быть умеренным.
Долго ли я бежал, или не очень – я не помню, потому что ровная маховая рысь отличный способ обрести душевное равновесие и философское настроение: глазами я отмечаю и шоссе и рельсы под виадуком, а сам думаю о чем-то рассеянном, словно грежу наяву, о завтрашнем дне, о Светкиных роскошных формах, о детях… Пустой Питер – прелесть, я им горжусь. Это все-таки совсем не то, а гораздо приятнее, неизмеримо лучше, чем если бы я в натуре очистил Петербург или Париж с Нью-Йорком от жителей, транспорта, синантропов и прочей биологической и механической живности. В той же цивилизации майя, если уж опять о ней вспоминать, мне довелось проделать нечто подобное. Чепуха одна вышла: сутки, не более, казалось мне прикольно, а дальше город стремительно стал приходить в запустение, покрылся морщинами, одряхлел и вскорости умер. Чем запустение отличается от безлюдья и пустоты? Не хочется играть в каламбуры, но чтобы не нудствовать: запустение поселяется в граде пустом и опустившемся. И людей это касается. А меня – нет. Так я думал и бежал себе, летний дорожный асфальт сам под ноги стелется, а вот уже и каменный коробок сколько-то там этажный, какой-то там улучшенной панельной серии, во чреве которого я нашел себе приют и кров.
Я уже говорил, по-моему, что возвращаться из Пустого Питера в некотором смысле даже комфортнее, чем уходить в него из дому, потому что до последнего мига ты там, а повернул ключом, да вошел в двери… «Грязно-серая лиса шаг за шагом возвращается в общежитие!!!» О, нет, это я не повернулся разумом и я не лиса, тем более грязно-серая, и общежитие ни при чем, это даже и не заклинание в полном смысле слова. Это я так матерно ругаюсь звуками китайского языка, которые в безымянном интернетовском переводе на русский, превращаются в дурацкую фразу.