Я, Мона Лиза
Шрифт:
— Да, я слышала, что у нас творятся такие дела, — все еще сердито отвечала я.
— Владельцы лавок на той улице были единодушны в своем мнении: донос на меня написал некто Паоло Сольяно. Он работал художником и помощником одного ювелира с виа Ваккарекья по имени Антонио дель Поллайоло. Обвинения были сняты за недостатком улик, хотя на допросы вызывали многих возможных свидетелей. А несколькими годами позднее Сольяно оказался на улице.
— Значит, все это неправда. — Я уставилась на свои руки.
— Все это неправда. А теперь представьте, что бы вы чувствовали на моем месте. Что бы вы чувствовали, если бы вас посреди
Я по-прежнему не отрывала взгляда от своих рук. Я думала, каково это — молодому человеку признаться отцу, что его арестовали по такому обвинению. Я представила, как разгневался его отец, и покраснела.
— Что до Салаи… — В Леонардо вновь взыграло возмущение, слова хлестали как плеть. — Он всего лишь мальчик, как вы могли заметить. Да, конечно, он ваш ровесник, хотя по его поступкам ему могло бы быть лет на десять меньше. Вы сами можете убедиться, что у него развитие ребенка. Он еще недостаточно повзрослел, чтобы знать, чего ему хочется. А я взрослый мужчина, его наставник, и всякие намеки, что между нами существуют какие-то другие отношения, — если не считать моего огромного раздражения, которое он иногда вызывает, — достойны осуждения.
Когда я смогла, наконец, говорить, то сказала:
— Извините за мои ужасные слова. Я знаю, как выглядит Барджелло. Меня отвезли туда в ту ночь, когда погиб Джулиано. Мой отец тоже там был. Нас освободили только благодаря Франческо.
Леонардо сразу смягчился.
— Неужели вы в самом деле полагали, будто я приведу с собою мужа? — спросила я спокойнее. — Чтобы арестовать Пьеро? Чтобы арестовать вас?
Он покачал головой.
— Честно сказать, я так не думал. Я всегда считал, что вы достойны доверия. Как я уже сказал, мне пришлось проверить свое собственное суждение…— Его черты исказила болезненная гримаса. — Уже не раз быстрота, с которой я потворствую своему чутью, приводила к трагедии. Я не мог позволить, чтобы такое повторилось. Подойдя ближе, он взял меня за руки. — То, что я совершил, было болезненным, но необходимым. И я от всего сердца прошу прощения. Вы простите меня, монна Лиза, и примете снова как друга?
Он утверждал, что он мой друг, но свет в его глазах говорил о чем-то большем. До того как я полюбила Джулиано, я легко могла отдать сердце этому человеку; теперь же была чересчур обижена, чтобы даже думать о таком. Я мягко высвободила свои руки.
— Вы знаете, я люблю Джулиано.
Я ожидала, что мое признание слегка уколет его, погасит нежность в его взгляде, но этого не случилось.
— Ничуть не сомневаюсь, — весело произнес он, продолжая вопросительно смотреть на меня.
— Я прощаю вас, — сказала я искренне. — До сегодняшнего дня у меня был только мой сын. Теперь у меня появилось дело, понимаете? Поэтому
— Хорошо, — тихо сказал он. — Вы можете сослужить нам огромную службу.
— Значит, Пьеро нет во Флоренции?
— Да, мадонна. И если бы ваш муж думал, что он здесь, то, безусловно, попытался бы организовать его убийство.
Я не позволила себе испугаться.
— Так что мне делать? Чем я могу помочь?
— Для начала, — ответил Леонардо, — вы расскажете мне, что помните из письма, которое читал Салаи, когда вы застали его в кабинете мессера Франческо.
Я рассказала, что моему мужу было приказано составить список имен всех «серых» и поощрять дальнейшие выступления фра Джироламо, направленные против Рима. Салаи, видимо, был не в ладах с грамотой и не обладал хорошей памятью. Из меня получился бы гораздо лучший осведомитель.
Мне предстояло обыскивать стол Франческо каждую ночь, если получится, и, если обнаружу что-то важное, давать о том сигнал, оставляя определенную книгу из моей библиотеки на ночном столике. Я не спросила почему: ответ был для меня очевиден. Изабелла, впустившая Салаи в дом, каждое утро убирала в моей спальне, и каждый вечер разводила в камине огонь. Я сомневалась, что она полностью осознает, во что ввязалась, или что Салаи обо всем ей рассказал; скорее всего, она думала, что это один советник синьории шпионит за другим.
На следующий день после того, как я дам сигнал книгой, я должна была в полдень отправиться в церковь Пресвятой Аннунциаты.
Меня раздирали противоречивые чувства: с одной стороны, во мне всколыхнулось горе, разбуженное разговором о Медичи, а с другой — я чувствовала облегчение, что, наконец, сумею что-то сделать, чтобы устранить Савонаролу, лишить Франческо власти и вернуть во Флоренцию Медичи.
— Вы можете помочь еще в одном деле, — сказал Леонардо и подвел меня к длинному столу, заваленному всяким хламом, что встречается в мастерской художника. Поверх лежала загипсованная доска из тополя, накрытая картоном с моим изображением. Уголки картона были придавлены к доске четырьмя гладкими камушками, весь рисунок был посыпан блестящей угольной пылью.
— Сейчас будет маленькое чудо, — сказал Леонардо. — Не дышите.
Он убрал камни, потом одной рукой взялся за верхний левый угол, а другой — за правый нижний и приподнял картон с доски. Очень осторожно он отошел от стола и стряхнул порошок с рисунка в ведро на полу; облачко черной пыли осело на его лице и одежде, словно тонкий слой сажи.
Я осталась стоять у стола перед доской, по-прежнему не дыша. На гладкой, как слоновая кость, поверхности доски проступили размытые сероватые черты моего лица.
Я позировала не больше получаса, иначе Клаудио мог что-то заподозрить. Леонардо начал с того, что перенес доску с эскизом на мольберт и предложил мне тут же занять свое место на стуле, но я заявила, что имею право рассмотреть инструменты. На маленьком столике возле мольберта я увидела теперь три тонкие горностаевые кисти разного размера — каждая с очень заостренным кончиком. Они лежали в небольшой оловянной плошке, наполовину заполненной маслом. На маленькой деревянной палитре разместились сухие шарики краски, некоторые наполовину раздавленные, в трех других оловянных плошках были разведены краски — черная и два грязных зеленовато-коричневых оттенка.