Я, Мона Лиза
Шрифт:
— Эта черная краска из миндальной скорлупы для обрисовки деталей, а зеленоватые — для изображения теней. Они из смеси темной охры, красной охры, белой извести и чуточки черного, ровно столько, сколько помещается на кончике широкого ножа.
— Если вы сейчас заняты эскизом, то зачем мне позировать? — спросила я.
Он посмотрел на меня так, словно я сошла с ума.
— Я должен видеть, как падают тени. Какие черты выступают на лице и как они сглаживаются. Я должен видеть перед собой живое лицо, постоянно меняющееся вместе с ходом ваших мыслей, — а иначе как мне добиться того, чтобы зрителям оно казалось живым?
Тогда я позволила усадить себя на стул,
— Слишком темно, — художник. — Я не очень люблю яркий свет, он лишает линии мягкости, но сейчас мы должны…
Он шагнул к окну и, потянув за веревку, поднял холст до конца. Как только уровень освещенности устроил его, он поинтересовался, не могу ли я распустить волосы, ибо он не совсем уверен, что помнит, как они выглядели раньше — но, взглянув на меня, сразу умолк. Представляю себе, что подумал бы Клаудио, если бы я вернулась из церкви с растрепанными волосами.
Наконец он взял в руки кисть. Я долго просидела, сохраняя неподвижность и прислушиваясь к шороху влажного меха, прикасавшегося к сухой штукатурке, и старалась при этом не ерзать, не шевелиться даже для того, чтобы почесать нос. Леонардо был сосредоточен и непроницаем, занят только работой. Он рассматривал мое лицо, каждую черточку, каждый изгиб, каждую тень, но при этом не видел меня. В конце концов, я спросила:
— Это для Пьеро? Вы ему подарите портрет? — Он вскинул бровь, но не позволил себе отвлечься от работы.
— Я пока не уверен, кому подарю. Скорее всего, вообще никому.
Услышав это, я нахмурилась, а он тут же тихо пожурил меня:
— Нет, нет… Теперь только улыбайтесь. Думайте о приятном.
— О чем? Ничего приятного в моей жизни не осталось.
Он оторвался от рисунка, и в его светлых глазах промелькнуло легкое удивление.
— У вас есть сын. Разве этого недостаточно? — Я смущенно усмехнулась.
— Более чем достаточно.
— Отлично. А еще у вас остались воспоминания о Джулиано, я прав?
Я кивнула.
— Тогда представьте…— В его голосе послышалась легкая грусть. — Представьте, что вы снова с Джулиано, — произнес он с такой задумчивостью, что мне показалось, будто он обращается не только ко мне, но и к себе самому. — Представьте, что вы знакомите Джулиано с его сыном.
Я представила это, и печаль рассеялась. Я почувствовала, как черты моего лица расслабились, но так и не смогла по-настоящему улыбнуться.
Я ушла из мастерской, горя желанием сделать все, что в моих силах, для возвращения Пьеро, но прошло много дней после встречи с Леонардо, а мои ночные обыски ни к чему не привели: старое письмо исчезло из стола Франческо, но на его месте не появилось нового.
Однако на седьмую ночь я обнаружила послание, сложенное втрое, со сломанной черной восковой печатью. Дрожащими руками я развернула листок и прочла:
«Пьеро связался с Вирджинесом Орсини, своим кузеном, военным из Неаполя. Видимо, тот собирает войска, якобы в ответ на просьбу Папы Александра защитить пизанцев от возвращения короля Карла. Но кто может сказать, что как только войско будет собрано, оно не повернет на Флоренцию совершенно с другой целью?
Кардинал Джованни, разумеется, поддерживает дело брата. Папа прислушивается к нему, но и ко мне тоже. Его святейшество, между прочим, написал бреве, которое вскоре будет доставлено в синьорию. Он пригрозил
Не обращайте внимания на последнее, а лучше доверьтесь мне. Более того, наш пророк должен удвоить свой пыл, особенно в речах против Медичи. Я сделаю так, что его святейшество ослабит свою позицию. Что касается Карла — будет лучше, если монах начнет отдаляться от него.
Я написал Лодовико. Ему нельзя доверять, но, возможно, нам придется обратиться к нему и просить помочь людьми, если Пьеро решит предпринять попытку вернуть себе город в ближайшем будущем.
Я благодарен вам за приглашение, но мой приезд во Флоренцию будет сейчас преждевременным. Давайте посмотрим сначала, что задумал Пьеро.
Передайте приветы моим кузенам — как хорошо, что они снова дома после стольких лет и мессер Якопо отомщен. Флоренция всегда была и навсегда останется нашим домом».
«Моим кузенам… Мессер Якопо отомщен».
Память вернула меня в далекое прошлое, к моей маме, которая стояла в соборе и, рыдая, рассказывала о смерти своего возлюбленного Джулиано, к той минуте, когда я смотрела снизу вверх на астролога, сидевшего в карете.
«В твоих звездах я разглядел акт насилия, который связан с твоим прошлым и будущим… То, что начали другие, должна завершить ты…»
LIX
— Тот, кто пишет письма… один из Пацци, — сказала я.
Леонардо умел скрывать свои эмоции. И все же когда я заговорила тем дождливым осенним днем, спустя два дня после обнаружения письма, то сразу разглядела, что ему не по себе.
Я добросовестно позировала, сидела на своем обычном месте, а он склонился над мольбертом. Перед началом сеанса я настояла на том, чтобы увидеть первые результаты. Черты моего лица были выписаны черным, линии смягчены мазками грязно-зеленоватой краски; под правой скулой и во впадинке правой щеки, под ноздрей, собрались тени. Я смотрела с портрета неприятно пустыми белыми глазницами. Волосы были выполнены ровным черным тоном. Я всегда носила их закрученными и заколотыми в прическу, обычно под вуалью, и теперь с удивлением увидела, что Леонардо в точности запомнил, как я выглядела много лет назад, когда явилась во дворец Медичи с распущенными по плечам волосами. На портрете они были чуть волнистыми, с намеком на локоны на самых концах.
Сегодня на маленьком столике были выставлены пять небольших оловянных плошек: одна с маслом для хранения кистей, одна с зеленоватой краской и три с различными оттенками серого цвета. Три последних цвета он наносил на доску точными и быстрыми мазками, создавая, как он сам выражался, «тени между тенями». Сначала шли темные тона, затем следовали менее интенсивные и, наконец, самые светлые, все это наносилось слой за слоем.
Я процитировала по памяти письмо от таинственного корреспондента Франческо. Я замерзла и дрожала, юбки на мне промокли от дождя, несмотря на то, что Салаи перед выходом завернул меня в черный плащ. В комнате было темно даже в полдень, хотя горевшая лампа отбрасывала на промасленную бумагу, закрывавшую окно, желтый свет. В камине горел огонь, но он все равно не мог рассеять ни холода, ни мрака. Чувствовалось приближение зимы.