Я, Мона Лиза
Шрифт:
Я привстала на цыпочки и вытянула шею, пытаясь хоть одним глазком взглянуть на прославленного монаха. Мне удалось увидеть только поношенную коричневую сутану, болтавшуюся на тощей фигуре; фра Джироламо поднял капюшон и склонил голову. «Гордость не его грех», — решила я.
Он уселся, затравленно съежившись в комочек, рядом с псаломщиками; только тогда народ в церкви постепенно стих. Месса шла своим чередом, и беспокойство вновь стало нарастать. Когда хор запел: «Gloria in excelsis» [10] , толпа заволновалась. Пропели отрывок
10
Слава в вышних»(лат.)— церковный гимн.
И к фра Джироламо. Так летней ночью стоит монотонный гул насекомых и ночных созданий — звук громкий и неразборчивый.
В ту секунду, когда монах взошел на кафедру, под сводами церкви воцарилась такая глубокая тишина, что было слышно, как по булыжной мостовой виа Ларга грохочут деревянные колеса кареты.
Над нами, над прахом Козимо, стоял маленький костлявый человечек с впалыми щеками и огромными темными глазами навыкате; он откинул капюшон, открыв жесткую черную шевелюру.
Он был еще невзрачнее, чем его антипод, Лоренцо де Медичи, с низким выпуклым лбом, а носом таким, что могло показаться, будто кто-то взял большой кусок плоти, отрубленной топором, и прижал к лицу; переносица начиналась сразу у бровей по перпендикуляру, а затем линия резко уходила вниз под прямым углом. Нижние кривые зубы монаха так сильно выпирали, что полная губа выпячивалась вперед.
Свет еще не видел такого непривлекательного мессию. И все же тот робкий человечек, которого я видела в процессии, и тот, кто взошел на кафедру, отличались как день и ночь. Этот новый Савонарола, этот хваленый «ангельский Папа», чудесным образом стал как будто выше ростом, глаза его сияли, а костлявые руки обхватили края кафедры с божественной властностью. Этого человека преобразила невероятная сила, она излучалась из его тщедушного тела и насытила холодный воздух вокруг нас. В первый раз за все время, что пробыла в церкви, я забыла о холоде. Даже мама, робко молчавшая в течение всего ритуала, тихо вздохнула в изумлении.
Граф, стоявший по другую руку отца, поднял сцепленные ладони в молящем жесте.
— Фра Джироламо, — воскликнул он, — даруй нам свое благословение, и мы исцелимся!
Я взглянула на обращенное вверх лицо графа, сиявшее преданностью, и увидела, что глаза его внезапно наполнились слезами. Я сразу поняла, почему Савонаролу и его последователей в насмешку называют «плаксами». А вокруг нас бушевали подлинные страсти — дикие и безграничные. Мужчины и женщины протягивали к проповеднику руки, раскрыв ладони и о чем-то моля.
И фра Джироламо ответил. Он обвел нас взглядом, и, казалось, увидел каждого и воспринял любовь, идущую к нему. Едва сдерживая чувства, он осенил толпу крестным знамением, и тогда под своды понеслись вздохи облегчения, и в церкви, наконец, вновь воцарилась тишина.
Савонарола прикрыл глаза, собираясь с силами, а затем изрек:
— Наша проповедь сегодня будет посвящена двадцатой главе книги Иеремии. — Он говорил на удивление
Монах сокрушенно покачал головой и опустил лицо, словно устыдившись.
— Я ежедневно подвергаюсь насмешкам, многие надо мной смеются… И все оттого, что слово Всевышнего было вложено мне в уши с упреком…— Он обратил лицо к небу, словно глядел прямо на Бога. — Его слово проникло мне в сердце горящим пламенем, Его слово вошло в мои кости, и я не могу больше молчать…
Теперь он смотрел прямо на нас.
— Жители Флоренции! Пусть другие смеются надо мной, я долее не в силах скрывать слово Божье, вложенное в мои уста: оно горит во мне так ярко, что я должен высказаться, или меня поглотит это пламя. Слушайте же слово Господа: хорошенько призадумайтесь, вы, богатеи, ибо вас поразит несчастье! Этот город больше не будет называться Флоренцией, а станет убежищем воровства, блуда и средоточием кровопролития. Вы все обеднеете, превратитесь в ничтожества… Близятся неслыханные времена.
Он говорил, и голос его креп с каждой секундой. Воздух вибрировал от гулких фраз, дрожал от присутствия, наверное, самого Бога.
— О вы, прелюбодеи, вы, содомиты, вы, погрязшие в скверне! С вашими детьми поступят грубо и жестоко — выволокут на улицы и покалечат. Их кровь наполнит Арно, но Бог не обратит внимания на их жалобные крики!
Я вздрогнула, когда женщина за нашей спиной завыла, по церкви разнеслось эхо душераздирающих рыданий. Переполненный раскаянием, мой собственный отец закрыл лицо руками и принялся рыдать вместе с графом Пико.
Но мама застыла, а потом схватила мою руку и быстро заморгала, рассердившись, и с вызовом вздернула подбородок, глядя на фра Джироламо.
— Да как он смеет! — произнесла она, сверля взглядом монаха, который замолчал, давая время своим словам возыметь действие. Заговорила она довольно громко, так что ее услышала воющая толпа. — Бог слышит крики невинных детей! Как он может говорить такие ужасные вещи?
Как только мама вцепилась в мою руку, словно стараясь меня защитить, Дзалумма тут же взяла другую руку мамы.
— Тише, мадонна. Вы должны успокоиться… Наклонившись, она зашептала маме в ухо. Мама возмущенно мотнула головой и обвила мои плечи рукой. Она крепко прижалась ко мне, словно я была маленьким ребенком. Дзалумма уже не обращала внимания ни на проповедника, ни на его «плакс», она не сводила настороженного взгляда с хозяйки. Я тоже начала беспокоиться, чувствуя, как взволнованно дышит мама, как крепко держит меня за плечи.
— Это неправильно, — хрипло прошептала она. — Это неправильно…
Но вокруг так много людей рыдало и стенало, обращаясь к фра Джироламо и Богу, что даже отец не обратил на маму внимания; он и Пико как завороженные слушали речи проповедника.
— О Всевышний! — пронзительно завопил фра Джироламо. Он прижал лоб к сложенным рукам, горестно всхлипнул, после чего воздел заплаканное лицо к небу. — Всевышний, я всего лишь ничтожный монах. Я не просил, чтобы Ты посетил меня, я не жаждал говорить с тобою или лицезреть видения. И все же я смиренно подчиняюсь Твоей воле. Твоим именем я готов, как Иеремия, вынести страдания, выпадающие на долю пророков из-за деяний нечестивых.