Я – наложница для Прайма
Шрифт:
Роб поднимает красное лицо, трёт его сильно грубыми ладонями.
– Так, всё, всё в порядке. Всё… А может настойки, а, Ри? К перевёртышам чай этот.
– И правда, – соглашаюсь я, – Давай.
Роб достаёт рюмки, пузатую мутную бутылку.
– Ну, за Лиззи. Чтоб здоровенькой была, – предлагает Роб. Я киваю.
Мы чокаемся и одновременно опрокидываем рюмки. Обжигающая горечь скатывается в пищевод. Кривлюсь, утыкаясь носом в рукав. Крепкая, зараза. По телу расползается удушливое тепло. В голове моментально шумит.
– Ещё? – интересуется Роб.
Я согласно киваю.
– Ри, Роб, идите, идите сюда!!! – в дверном проёме появляется возбужденное мамино лицо, – Быстрее!!! Ну!
Мы с Робом, хмурясь одновременно поднимаемся с табуреток. Ну что там такого может быть, а? Но послушно идём за мамой по коридору. Она подходит к детской, показывает нам, чтобы не шумели, и аккуратно приоткрывает дверь. Машет нам, чтобы заглянули.
Я делаю шаг вперёд. Замираю на секунду, пораженная доносящимися из комнаты звуками. Сердце делает кульбит и начинает больно биться о ребра. Поёт? Кристина поёт??? Делаю ещё шаг, коленки подрагивают, ладони потеют. Молюсь, закрывая глаза, и заглядываю в детскую.
Сестра сидит на детской кроватке, собранная и сосредоточенная, и поёт колыбельную. Так тихо, едва слышно, по поёт! Её бледная рука покоится на лбу дочки, длинные пальцы нежно перебирают её темные влажные волосы. К горлу подступает комок, закрываю себе рот обеими ладонями, чтобы себя не выдать. Она так смотрит на дочку, так смотрит…Картинка начинает расплываться у меня перед глазами из-за застилающей влаги. Я уже почти не вижу ничего.
– Мама, мамочка? Мама, – голос Лиззи слабый, удивленный и радостный, и хнычущий от болезни, – Мама…
Маленькие ручки тянутся к Кристине, перехватывают её ладонь.
– Тшш, дочка, спи, все хорошо…
– Ти пишла?
– Пришла, дорогая, спи…
– Удешь???
– Не уйду больше. Не уйду. С тобой буду. Спи. Бедная моя…бедная…
Я вижу только образ Кристины. Вижу, как её силуэт склоняется над ребенком. Наверно, целует в её горячий от жара лобик. Отступаю на шаг. Мама аккуратно прикрывает дверь. Вытираю рукавом бегущие слёзы. Наконец позволяю себе громко шмыгнуть носом, выдохнуть. Перевожу затуманенный взгляд на бледного от потрясения Роба, а потом на сияющую торжеством мать.
– А вы не верили, – восклицает она срывающимся шепотом, трясёт указательным пальцем над головой, – Любовь!
48.
– Мам, ты иди уже спать. Я уберу, – сгружаю последнюю стопку грязной посуды в раковину, начинаю счищать остатки еды с тарелок.
Мама вытирает лоб тыльной строной ладони, устало улыбается мне.
– Да мне не сложно, – берет чистое блюдо из-под рыбы и протирает полотенцем насухо, – Хорошо посидели, да?
– Да, отлично, – улыбаюсь я, загружая посудомойку.
– И соседи у нас новые все такие приличные люди, интеллегентные, – продолжает мама, берясь за ложки, – Это тебе не в нашем богом забытом секторе, где работяги одни да алкаши...
– Мы тоже работяги, мам, – напоминаю ей, напрягаясь. Чувствую, куда она клонит, и мне это совсем не нравится.
Конечно, она – мать. Хочет, чтобы у её дочек всё было хорошо, переживает. Вот и ужин этот специально закатила. Якобы с новыми соседями познакомиться, ведь мы недавно обустроились в новом секторе, купили большую ферму. Но почему-то больше половины приглашенных оказались местные неженатые холостяки. Как смотрины мне устроила. Я когда поняла, не знала куда себя деть от смущения. Тихая злость на предприимчивую родительницу до сих пор закипала внутри. Со своей личной жизнью я сама разберусь. Или не разберусь...уже никогда. В памяти вспыхивают пронзительные светящиеся глаза. Жаркая волна прокатывается вдоль позвоночника и затухает где-то в районе сердца, отдаваясь болезненным уколом. Хоть бы просто увидеть...Не могу...
– Ричардсон так вежлив был, очень приятный молодой человек. Хотя уже нет, мужчина. Состоявшийся, основательный, – вещает мать на краю сознания.
– Мам, – одергиваю её раздраженно, громко закинув следующую тарелку в мойку, – Вот не начинай, а? Иди спать лучше, правда.
– Ну а что "не начинай", дорогая? – всплескивает руками мать, уже не скрывая своих истинных чувств, – Может это ты бы лучше закончила? Сколько уже времени прошло, а ты всё чахнешь по извергу этому бездушному!
– Он не бездушный, – бормочу в ответ, но мать не слышит.
– Вон Кристину какую привезли, и та уже почти оправилась. Будто и не было ничего. А ты? – её лицо, испещренное ранними морщинами, искажено тревогой, – Вроде и нормальная была. И сейчас нормальная. Только будто сломал он в тебе что-то. Навсегда. Но так ведь нельзя, Ри! Дальше же жить как-то надо! Ты красивая, не глупая, молодая. Деньги теперь есть. Живи да радуйся. А ты только ночами в подушку воешь. Думаешь, я не слышу?
Я, краснея, отворачиваюсь и начинаю с остервенением чистить противень. Неужели правда слышно? Чёрт.
– Всю душу нам с отцом своим воем вымотала, – продолжает причитать мать.
– Я могу съехать, раз не нравится, – кидаю ей через плечо зло.
– Да что ты такое говоришь, дочка!
Теплые руки неожиданно обвивают мою напряженную спину, заставляя судорожно всхлипнуть.
– Я счастья тебе хочу, – ласково вдруг говорит мама, окончательно выбивая меня из колеи. В носу начинает неприятно щипать.
– Счастья...Ну присмотрись ты хотя бы к другим. Не обязательно же по большой любви, раз уж так... А там детки пойдут, так и совсем забудешь.
– Не могу я... Не могу, – сиплю в ответ, – Прости.
– А кому твоя верность эта лебединая нужна? – опять вспыхивает мать. Отступает на шаг и заглядывает мне в глаза.
– Думаешь, прайму твоему, а? Да он поди уже и имя забыл твоё за полгода-то. Не с голоду же помер. Уж давно другую пользует. Сама подумай! А ты чахнешь из-за чудовища какого-то треклятого! – её ноздри гневно раздуваются, а с губ слетают самые страшные мои мысли.
Ревность, съедающая меня изнутри, до тла выжигающая внутренности. Он не может так долго быть один. Просто не может. Я знаю, что мать права. Часто моргаю, стряхивая непрошенные слёзы, щёки огнём полыхают. И всё-таки я не могу вслух согласиться с ней. Просто не могу!