Я не свидетель
Шрифт:
Когда фотограф освободился и направился к воротам дома творчества, Михальченко догнал его и опередив на шаг, поздоровался. Тот общительно ответил, они пошли рядом.
– Работы хватает?
– спросил Михальченко.
– Слава Богу!
– взмахнул тот обеими руками.
– Зимой люди хотят вспоминать, какими красивыми они были летом... Только приехали? посмотрел он на белое с легким розовым отсветом лицо Михальченко.
– Да. Вчера.
– Поздновато. Но недели две-три хорошей погоды гарантирую.
– Вы что тут, без конкуренции? Видел, как вас окружили.
– Наша фирма конкуренции не боится.
– Большая фирма?
– Я и мой напарник.
– Случайно не Леня Локоток?
Словно
– Вы его знаете?
– Земляки. Он и сам фотографироваться любит. Не показывал немецкий журнал? Леня там все страницы заполнил. Реклама, но и бабки хорошие за это платят.
– Показывал. Видел я. Что сказать?
– вздохнул фотограф. Экстракласс: пленка, оптика, бумага, химикаты!
– Где он? Хочу повидать.
– Вчера дневным рейсом улетел уже домой. До следующего года.
У Михальченко было ощущение, что его отхлестали по физиономии, хотелось схватить этого человека за грудки, встряхнуть, чтоб дернулась голова и крикнуть: "Что ж ты мне вчера с утра не попался. Я же был утром возле почты!" Уже без всякой охоты разговаривать с фотографом, он дошел с ним до набережной и буркнув: "Ну ладно, я налево, в пансионат", поплелся, с ненавистью вслушиваясь в плеск моря, в людские голоса, в музыку, гремевшую где-то из динамика. Кассета, видимо, была запиленная, плохо записанная, мелодия звучала с подвывом, "плыла". И от этого на душе Михальченко делалось еще гнуснее... Он понимал, что ни сегодня, ни завтра выбраться из этой курортной дыры ему не удастся, билета не достанет, тут, наверное, за месяц наперед заказывать надо. Можно, конечно, еще сегодня успеть уехать в Симферополь и там, в аэропорту, попытать счастья, вдруг кто-нибудь будет сдавать билет в Старорецк. Но понимал он и то, что такой шанс именно в Симферопольском аэропорту почти равен нулю: отсюда летят в основном те, у кого закончились отпуска и кто спешит домой. Тогда придется две ночи коротать в аэропорту на скамье. Это в лучшем случае. Поразмыслив, он решил все же убить эти два дня здесь: все-таки есть крыша над головой и нормальный харч. Он пошел на почту, чтобы позвонить Левину, но Старорецк обещали только на завтра в двадцать ноль ноль, и Михальченко дал телеграмму: "С Локотком разминулся. Раньше вылететь не имею возможности. Постарайтесь не допустить его встречи с Лынник до моего возвращения. Пусть поможет Остапчук".
33
Сын ушел к приятелю ставить сателлитарную антенну, жена с внуком играла в домино, считая, что так легче обучить ребенка счету, привить ему усидчивость и развить сообразительность. Левин заглянул в комнату к невестке, она проверяла тетради.
– Женя, - окликнул он, - мне нужна полиэтиленовая обложка. Обычная. Старая или новая, - не имеет значения.
– Эта годится?
– сняла она обложку с ученической тетради.
– Вполне. Спасибо.
– Что это вы такое приобрели, что надо оборачивать?
– Редкую книгу.
– Вы начали покупать редкие книги?
– А что? Это приятное занятие.
– Не поздно ли?
– вопрос был двусмысленный, и он не знал, какой смысл держала в уме она.
– Может, я проживу еще лет десять. Не допускаешь? А потом книги достанутся Сашеньке, - Левин все же решил уточнить вопрос невестки: что имела в виду, произнеся: "Не поздно ли?"
Но ей, видимо, не хотелось затевать трудный для обоих разговор и спросила:
– А что за книга?
– Это по моей части. Записки одного криминалиста, - взяв обложку, он вышел, сел возле телевизора, включил торшер, аккуратно вставил в целлофановые карманчики мягкий переплет книги, стараясь не погнуть углы и, открыв последнюю страницу, пробежал взглядом содержание. С двести семнадцатой страницы начиналась глава "Старорецкие убийства". Левин стал читать.
"...Начало лета 1918 года было тревожным. По ночам на улицах слышалась стрельба, какие-то крики, топот ног. По городу ползли невероятные слухи, они множились в очередях, в толпах людей на базаре, обрастая самыми жуткими и фантастическими подробностями: в одном уезде живьем на кресте сожгли священника, в другом мириады крыс дожрали последнее зерно в амбарах и ринулись за добычей по квартирам, в третьем уезде местное ЧК отобрало у населения все дрова и весь уголь, даже из пекарен. Я понимал, что все эти гиперболы и фантазии порождались реальностью: власти закрыли церковь и выгнали батюшку, мельницы бездействовали из-за отсутствия зерна, отчего и не было муки и, естественно, хлеба, где-то кто-то взорвал мост, эшелон с дровами и углем, не доехав до города, ночью был разграблен обывателями округи. Хватало подобных новостей и по самому Старорецку: бандитизм, грабежи, убийства - в хаосе и разрухе начал править бал преступный мир. Местные робеспьеры из ЧК беспомощно носились по Старорецку и всей губернии, внося в это дело революционный энтузиазм, а вернее, сумбур, полагая, что одним своим видом и стрельбой можно все укротить. Уничтожая старое государство, большевики не понимали, что один кирпич нужно сохранить, не разбивать, а уложить в стену нового здания. Этот кирпич - опыт профессионалов, боровшихся с тем, что вечно для любой системы - уголовная среда. С горечью я наблюдал, как подожженное красными матросами, под их радостное улюлюканье пылало полицейское управление, а ведь в том огне сгорела не просто мебель и старая власть, но и собранная за долгие годы картотека сыскной службы: имена, фамилии, клички, агентурные данные и прочая. И, может быть, больше этих матросов пожару радовался уголовный мир...
Старорецкая электростанция работала с перебоями, видимо, не хватало угля, благо у меня имелся запас свечей. В один из таких вечеров в коридоре задергался звонок. Последнее время открывать ходил я, жена боялась. На мой вопрос: "Кто?" мужчина за дверью сказал: "Викентий Сергеевич? Это из ЧК". Отпирая замки я не без робости, размышлял: "Чего вдруг ЧК? Они так просто не приходят. Кроме того, под видом ЧК в квартиру вломиться нынче может кто угодно". Все же я впустил посетителя.
– Викентий Сергеевич, - сказал он, заметив мое состояние, - я действительно из ЧК, но бояться вам нечего. Разрешите войти?
Я повел его в кабинет, электричество еще горело, можно было разглядеть визитера. Он был в форме и в фуражке путейца, моложавый, довольно приятное лицо, светлорусые усы и небольшая бородка.
– Слушаю вас, - сказал я, когда мы сели.
– Моя фамилия Титаренко, зовут Михаилом Филипповичем. До революции был инженером-путейцем. Сейчас один из руководителей губчека.
– Интересные трансформации, - заметил я.
– Что делать, случается...
– Чем обязан?
– спросил я.
– Прежде всего прошу извинить за вторжение. По нынешним временам это приносит определенные волнения.
– У каждого своя роль, - заметил я.
Как бы не услышав моей иронии, он спросил:
– Насколько я знаю, вы сейчас без работы? Как же вы живете?
– Как все: продаем вещи. Моя должность новой властью ликвидирована за ненадобностью. Я ведь судебный следователь. Ничему другому не обучен.
– Мы нуждаемся в людях вашей квалификации. Я пришел вам сделать предложение.
– Я не знаю большевиков. Они для меня иностранцы, впрочем, как и я для них. Я всего лишь либерал. И в ЧК работать не пойду.
– Почему?
– Всю жизнь я служил закону. Хорошему ли, плохому ли, но только закону. Вы же опираетесь на так называемую революционную целесообразность.
– Придет время, мы тоже создадим прекрасные законы.
– Сколько вам лет?
– Возраст Христа уже миновал. Мне тридцать пять.