Я останусь
Шрифт:
— Я люблю тебя, Игорь Грозовский, — шепчу, потому что голос подводит. — И я только твоя. Сегодня и навсегда.
Нет большего счастья, чем видеть, как расцветает улыбка на любимых губах. Как в янтарных глазах отражается солнце, пробирающееся внутрь сквозь витражи. Как в унисон моим словам где-то звенит колокол, а в зале звучат тихие голоса. И в сердце, сливаясь с переливами скрипки и нежных голосов, тоже что-то звенит и поет от счастья.
А потом я слышу громкий, вибрирующий голос пастора. Я не разбираю, что он говорит. Не помню слов Игоря или своих собственных. Только его нежный взгляд. Только его прикосновение и тепло металла, стающего второй кожей. Такой уж хитрый там механизм – обнимает запястье широкими звеньями, гладкими и сверкающими нашей любовью. Помню, как надеваю браслет на руку Игоря, признавая его своим мужем, отдавая ему свое сердце безвозвратно и присваивая его, такое сильное и горячее, бьющееся с моим в унисон.
И такое нежное и вместе с тем обжигающее касание его твердых губ. Наш поцелуй, долгий, сладкий, будто мед. И собственное счастье, рвущееся в груди неистовым биением сердца, и осознание, что теперь мы никогда не расстанемся. Что вот теперь мы связаны с Игорем нерушимо не только людскими законами, но и небесами и ничто не разрушит наш союз.
Ни сегодня и никогда.
Громкие аплодисменты возвращают с небес на землю. Я улыбаюсь, заглядывая в смеющиеся янтарные глаза своего мужа.
— Я люблю тебя, красотулечка, — шепчет Игорь, обнимая.
— Люблю тебя, — эхом, прижимаясь к его боку.
И обращаю внимание на гостей. Они стоят полукругом у центральных дверей. Суровый генерал с супругой и непоседливым Захаром. Поджарый и загоревший Дмитрий Грозовский, которого держит под руку белокурая девушка в пестром сарафане, которую Игорь с нежностью называет солнышком и сокровищем, — Тая, сестра Игоря. В самом центре, высится статный Марк с хрупкой, словно хрустальной, Алисой и двумя озорницами, повисшими на любимом папочке. Расплывшийся в улыбке Фил, то и дело бросающий косые взгляды на зардевшуюся Розетту, бедром прильнувшую к бедру блондинистого друга. Братья Зубины, отсалютовавшие нам бокалами с шампанским: в строгих костюмах, такие разные и все равно неуловимо похожие. Хрупкая Ритуля, спрятанная от всего мира сильными руками Тимура, обнимающего ее за талию. И даже хмурый Тимофей, стоящий вполоборота к хулиганке Паулине, сейчас одетой в нежно-голубое платье в пол.
И мои родители. Крепкий, пышущий силой и свободой отец в черном фраке со слегка растрепанными волосами, не выпускающий из крепких объятий сияющую счастьем маму.
Они стоят со всеми и в тоже время будто в стороне, обнявшись и не сводя с нас глаз. Мама, прижавшись спиной к папе и слегка запрокинув голову ему на плечо. Папа, положивший ладони на мамин живот, где уже сейчас бьется еще одно маленькое сердечко. Мой будущий братик. Маленький наследник.
Наследник. Ребенок. Сын. Их сын.
Улыбка схлынивает с лица вместе с красками. Счастье меркнет, растворяется в надвинувшейся тени, укравшей солнечные лучи. Сменяется осознанием того, что я не сказала. Скрыла. А ведь не имела права. Должна была рассказать прежде, чем говорить «да» и давать клятву перед алтарем.
Краем глаза я замечаю, как бледнеет отец и темнеет, тяжелеет его взгляд. Как он делает шаг в мою сторону, но замирает, остановленный мамой. Как стихают аплодисменты, еще долго гудящие эхом по залу. Как все-таки наступает тишина. Вязкая, пугающая, выбивающая почву из-под ног.
— Маруся?
Игорь обеспокоен, сжимает мои ладони, с тревогой всматривается в мое лицо.
— Мы совершили большую ошибку, — вдруг выдыхаю я. И мой тихий голос звучит неожиданно громко, разбивается эхом в витражах. — Ты совершил большую ошибку. Я…я виновата…я должна была…я…
— Маруся! — рявкает Игорь, тряхнув за плечи. — В чем дело?
— Я…я… — мямлю, не зная, как признаться в том, что разрушит навсегда наше еще неокрепшее счастье. — Я…Господи… — всхлипываю, избегая его взгляда.
— Идем, — вдруг сжимает мою ладонь. Я не вырываюсь, просто иду следом, зная, что за этим мужчиной я пойду куда угодно: хоть на край света, хоть в ад, хоть на плаху. За ним, с ним, за него. Боль скручивает внутренности, давит. На ходу я рву ворот рубашки. Пуговицы разлетаются в стороны. Становится немного легче.
Когда мы оказываемся в резной беседке, украшенной лентами и цветами, я уже спокойна.
— Я бесплодна, — выпаливаю, не дав Игорю опомниться. Он разворачивается резко, смотрит ошалело. — Еще в пятнадцать мне удалили яичник, — говорю, прислонившись к перилам, — а через полгода выяснилось, что в результате операции у меня произошел гормональный сбой. Мама пыталась это лечить, но от таблеток у меня рвало крышу. А однажды я чуть не убила своего отца…Мы с мамой поссорились и я рванула на отцовском байке в ночь, — сглатываю, вдруг ощутив, как невыносимо трудно говорить, вспоминать. — Он остановил меня собой. Просто встал посреди шоссе…
Перевожу дух, подставляя лицо теплому августовскому ветру.
— Папа выбросил все таблетки. А я отказалась напрочь от любого другого лечения. С тех пор у меня нет…месячных…и я не могу…не могу… — слезы предательски скатываются по щекам. — Не могу… — ну почему так сложно сказать это вслух? — Я…
Сильные ладони ложатся поперек живота, прижимают к тяжело вздымающейся груди, крепко, надежно. Горячее дыхание щекочет макушку, а сердце гулко бьется в груди. Сильно, что я спиной ощущаю его ритм. И страх обнимает затылок, костлявыми пальцами пересчитывает позвонки. Ему же нельзя…нельзя волноваться.
Разворачиваюсь в его руках и наши губы встречаются. Удар сердца и я сама тянусь к нему, языком провожу по его нижней губе, дразня. Еще один удар и меня впечатывают в резной заборчик, не давая шанса на побег. А мужские губы обрушиваются на мои в требовательном, властном поцелуе. Присваивая, клеймя.
— Ты нужна мне, Маруся, — выдыхает Игорь в губы. — Без тебя я сдохну. А с остальным мы справимся. Вдвоем. Веришь?
— Верю.
Вместо эпилога.
Декабрь. Пять лет спустя.
Звонок в дверь отрывает меня от сервировки праздничного стола. Бросаю взгляд на часы на запястье: без четверти шесть. Игорь вернется только через час, родители празднуют дома, наслаждаясь тихим семейным счастьем. Хотя нет, совсем не тихим. Четырехлетние близнецы и мои братишки Костик и Вася еще те сорванцы – ураган, а не дети, но папа в них души не чает, а мама бурчит, что он их разбалует, в чем лично я сомневаюсь. Я знаю, что папа воспитывает в них настоящих мужчин, и мама знает, со счастливой улыбкой наблюдая за возней своих мужчин.