Я отвечаю за все
Шрифт:
— Знаете, — услышала она, — право же, не надо. Я понимаю, я все понимаю, но только не следует совсем ни во что не верить.
— А вы думаете, я ни во что не верю?
Он промолчал.
Девчонки-воровки рядом пели раздирающими душу голосами, как и положено петь «блатное»:
Сидел я в несознанке, ждал от силы пятерик,Как вдруг случайно вскрылось это дело,Пришел ко мне Шапиро — защитничек-старик,Сказал — не миновать тебе расстрела…— У меня для вас письмо, — произнес Гнетов, когда
— И что я должна вам рассказать за это письмо? — холодно поинтересовалась Аглая Петровна.
— Все, что меня интересует, вы уже рассказали, — так же холодно ответил странный следователь. — Вам надлежит с письмом ознакомиться и ответить на него.
— Я лишена права переписки, разве вы не знаете?
— Письмо отправлю я. Вот вам карандаш и бумага. Конверт я заадресую сам. Не пишите пока никаких подробностей.
И Гнетов отвернулся, чтобы не видеть, как она станет читать письмо мужа — первое полученное ею за все это время. Отвернулся и опять пошел по коридору, якобы прогуливаясь и раздумывая, заложив руки за спину, в сапогах с широкими голенищами, старше себя эдак лет на пятнадцать…
Россолимо и Штюрмерша ели у печки только что испеченные картофелины, в тарелке репродуктора раздался властный, начальственный и в некотором роде артистичный голос главы самодеятельности Пенкина. Начальник АХО известил своих слушателей, что сейчас соединенными усилиями хора и оркестра будет исполнена «Кантата о Сталине». Кантата была очень длинная, почти невыносимо длинная, и сразу вслед за ней заключенный-диктор стал рассказывать о победах на фронте лесоповала. А Гнетов ходил и думал, ходил и думал, пока не рассчитал, что может вернуться к Устименко.
Та лежала неподвижно, верхняя губа ее была чуть-чуть прикушена.
— Вы написали? — спросил он.
— Да, — едва слышно ответила она. И протянула ему листок бумаги.
— Я догадалась, — вдруг услышал он. — Вы из ЦК. Мое письмо дошло?
Он не мог ничего ей ответить. Горло у него перехватило. И даже сказать «до свиданья» толком он не смог. Он попятился, что было совсем не свойственно его характеру, боком открыл дверь и ушел, спрятав письмо Степанову в нагрудный карман кителя.
К часу дня Гнетов побывал на почте и заказным отправил в Унчанск лаконичное сообщение Аглаи Петровны о том, что она жива, здорова и надеется на скорую победу справедливости в ее деле. Затем он быстро пообедал и писал до половины пятого. Прекрасная и героическая повесть жизни Аглаи Петровны легко и свободно укладывалась в суховатые фразы официального документа, который должен был послужить к полному оправданию Устименко. Перечитав исписанные четким, острым почерком листы, Гнетов еще кое-какие фразы уточнил, выбросил решительно все восклицательные знаки, посидел несколько минут отдыхая и направился к Свирельникову. Тот кусал колбасу, как он любил, от «куска» и читал газету, подчеркивая в ней красным карандашом особо важные места, в которых чудились ему некие важные политические намеки и «нацеливания», назначаемые пометками к вторичному и пристальному прочтению. Это занятие называлось у полковника «прорабатыванием материала».
— Ну, так, — произнес он после приличной паузы. — Письмо сработало?
— В некотором смысле…
— Как это?
— А так, что вся биография Устименко теперь мне полностью ясна.
— Давай докладывай.
— Я все написал…
— Давай докладывай словами.
Гнетов напрягся. Пожалуй, сейчас и начнется большая игра. Или погодить? Не огорашивать сразу? Приберечь к концу?
— Формулировки
— Нет, почему же, готовы…
И старший лейтенант толково, спокойно и связно рассказал историю Аглаи Петровны. Свирельников кивал. И на то, как был подбит самолет, и на то, как Устименко была направлена в Германию на работы под другой фамилией, и на то, как ее там заподозрили в распространении рукописных листовок, и на то, как она оказалась в лагере уничтожения, и на то, как была освобождена американскими войсками…
— Стоп! — сказал он вдруг. — Пропустил, когда именно ее завербовали.
— Как завербовали?
— Когда именно ее империалисты завербовали? По твоим данным — когда?
— Она честный человек, — сказал Гнетов все еще спокойно. — Я терминологию перепроверял, топографию, — тут, товарищ полковник, допущена ошибка…
— Кем? — остро спросил Свирельников.
— И следствием и особым совещанием.
— А ты ошибку не допустил?
— Нет, — сказал Гнетов. — Я такие судьбы знаю. Я считаю…
— Считать будешь на моей должности. Пока что для этого раздела я состою. Твое назначение другое. Твое назначение в том…
Именно в эту секунду Гнетов и вступил наконец в большую игру. Он знал доподлинно, что Свирельников трус и что вся его деятельность — результат не чего-либо другого, а только угодливой трусости. И ударил именно по трусости, по самому основному, да, пожалуй, и единственному двигателю этого грузного, жирного, неповоротливого организма.
— Как бы беды не было, товарищ полковник, — доверительным шепотом, через стол, но слегка наклонившись к Свирельникову, произнес он. — Как бы большой беды не случилось, и как бы эта беда не ударила по нам. Именно по нам, а на кой именно нам принимать на себя ответственность?
И еще тише прошелестел:
— Ведь письмо-то не доставлено?
— Это — как? — несколько робея таинственного шепота Гнетова, тоже тихонько спросил Свирельников.
— Да чего проще? Письмо не из ЦК нам прислали? Письмо выронил во сне, наверное, конвойный солдат. Ведь оно потом, позже было обнаружено в отделении конвоя, так? Давайте рассуждать логически: если бы письмо дошло — одно дело. Но мы ведем следствие по письму, которое перехвачено. Куда она писала, эта самая Устименко? Трумэну? Она же в свой ЦК писала! Ну, а представьте себе, на минуточку представьте, что другое письмо дошло и дело направляется на пересмотр. Разумеется, так как Устименко командовала подпольем целого края, то ее и большие люди знать могли, если не лично, то по делам, такие, как товарищ Ковпак, или Линьков, или Вершигора? У них справятся?
— А они могли ее знать? — уже совсем тревожно спросил Свирельников. — Она их тебе называла? Ссылалась? Вообще, давала понять?
— Она теперь ни на кого, в данных обстоятельствах, после имевших место здесь, у вас, в этом здании, событий не ссылается. Но я-то по своему прошлому опыту точно знаю, что Устименко вполне могла и даже должна была многих известнейших героев хорошо помнить по военному труду. Так посудите же сами, во что нам может обойтись желание товарища Копыткина выяснить фамилию какого-то там солдата? Ведь сам Копыткин дело себе не взял? Он на вас следствие возложил. Теперь письмо мужа — Степанова Р. М. Тоже не мальчик, Герой Советского Союза, получил сведения, где супруга находится, — откуда нам известно, к кому он там ходит, этот адмирал, и чего добивается? Представьте, а если добьется? И если эта, извините, здешняя горячность одного нашего товарища выяснится, — с кого спросят? С Копыткина? Нет, товарищ полковник, со Свирельникова лично…