Я отвечаю за все
Шрифт:
Вот в эти самые дни и позвали запуганного Александра Самойловича посмотреть Сашу Золотухина. Предупрежденный тоже изрядно струхнувшим Женькой насчет того, что о нем имеется письмо крайне резкого содержания, Нечитайло взорвался и позволил себе заметить, что основной гонитель лабораторийки — членкор и генерал, доктор и лауреат — ничего решительно не понимает в предмете, который судит и осуждает…
— Да вы что? — заморгал Евгений.
— А то, что все мне осточертело! — вставая, произнес Нечитайло.
Таким он и пошел в квартиру Золотухиных.
Но по дороге, разъезжаясь галошами в осенней осклизости,
Ну, а если вдруг, неожиданно — бывают же всякие камуфлеты? Тогда как?
И тут по пути Александр Самойлович подумал, что есть у него и дочка Манька, и сын Котька, и жена Ирина Сергеевна, и теща… И что, следовательно, если случится ошибка, непредвиденность, то он, уже определенный «мракобес от хирургии», погибнет окончательно, безысходно, потому что не дано нынче ему права оперировать сына «большого человека», он «под подозрением», ему нельзя ничего такого, что можно среднему, нормальному врачу.
— Все вы мне осточертели! — повторил доктор на улице.
Консилиум подтвердил неопределенность его точки зрения, и тут Сашу повезли в «осторожную» больничку, знаменитую самой низкой цифрой смертности. Во главе этой больнички стоял некий онколог, про которого злые языки болтали, что он исповедует шуточку Николая Ивановича Пирогова как девиз в своей практической деятельности. «Для того чтобы прослыть счастливым оператором раковых опухолей, могу лишь порекомендовать оперировать ложные раки», — сострил где-то Пирогов. Это, разумеется, была шутка, и презлая. Мнимые раки тут не оперировали.
Но другие шутки — шутили.
Удивительно, как тонко и даже артистично исхитрялись здесь вовремя отделаться от больного, чтобы историю болезни не закончить печальным исходом, а начертать «выписан» — помрет-то болящий дома, это на статистике нисколько не отразится!
И руководство даже не без талантливости умело вообще не класть в больницу тяжелых, не говоря об инкурабельных, то есть таких, по отношению к которым все известные методы лечения оказались неэффективными. Разумеется, здесь оперировать трудных больных всячески избегали под гуманнейшим, разумеется, лозунгом — «во избежание лишних страданий».
Во всем остальном больничка была образцовой: в гостиных стояла мягкая мебель в белых чехлах, фикусы и пальмы радовали глаз во всякое время года вечнозеленой листвой, радио работало исправно, ведущие специалисты разговаривали с родными больных вежливо, а шеф любил на «пятиминутках» повторять известное изречение по поводу того, что «если больному после разговора с врачом не становится легче, то…» Тут шеф осуждающе посмеивался.
Из этой популярной и солидной больнички Александра Золотухина после попытки удаления опухоли, разумеется, «вовремя» выписали. Все слова о том, что он находится в хорошем состоянии и теперь ему надлежит лишь поправляться, были Саше сказаны. Свято веря изречению древних: «Медицина излечивает редко, облегчает часто и утешает всегда», — шеф клиники, медленно и значительно цедящий слова-золото, удостоил Александра на прощание пространной беседы и, совершенно не замечая издевательски-насмешливых глаз молодого человека,
Матери осторожный профессор не сказал почти ничего. Отцу, когда тот приехал за сыном, шеф дал понять, что выполнено все то, что может сделать современная медицина, но что сделать она может еще очень мало. Беседа шла, разумеется, с глазу на глаз, формулировки были самые приблизительные, и общий смысл разговора можно было сформулировать стародавним словом «уповайте», выраженным современнее — «крепитесь».
Нечитайло имел с шефом отдельную беседу — «между нами». Шеф смотрел в далекую даль и задумчиво, но твердо несколько раз повторил фамилию знаменитого Шилова.
— Ну и что Шилов? — нетерпеливо и не слишком вежливо на третий примерно раз осведомился Нечитайло. — Ведь есть еще отличные доктора.
Шеф смерил нахального Нечитайлу ледяным взором (этот взор под наименованием «теплого», «лучистого», даже «согревающего душу» не раз упоминался в различных сочинениях и был отображен на полотне, где известный художник увековечил шефа со всеми орденами) и, смерив, со вздохом сказал:
— Да, вы правы. Золотухина смотрели еще и Коньков, и Заколдаев, и сам даже «дед».
Назвав «деда» «дедом», шеф как бы приблизил хамоватого провинциала Нечитайлу к себе чуть ли не в свиту, дав ему понять, что беседа совершенно доверительная.
— И что все они?
— Да кто же Шилову станет возражать? Ведь он здесь в своей области авторитет номер один.
— Но они — смотрели? — воскликнул Александр Самойлович. — Сами смотрели?
— Они консультировали, — пожав плечами, сказал шеф. — А Коньков оперировал сам лично.
— Но ведь Конькова вырастил Шилов, — заметил Нечитайло, — это всем нам известно.
— Так вот так, коллега, — поднимаясь из-за своего огромного письменного стола и давая этим понять, что беседа окончена, сказал шеф. — Желаю вам всяческих благ и, разумеется, здоровья…
Почти всю дорогу обратно, в Унчанск, Нечитайло простоял в коридоре вагона, душного и жаркого. Отец в купе играл с сыном в шахматы. Надежда Львовна все потчевала Сашу какими-то подорожниками, грела ему на спиртовке курицу, вдруг плакала в холодном, промороженном тамбуре. Нечитайло капал ей валерьянку, потирал руки, шептал ругательства…
А теперь они приехали в Унчанск и ждали.
Чего?
Что нового может им сказать этот толстый, хромой, сопящий, не слишком воспитанный деревенский лекарь после всего того «созвездия», которое пользовало Сашу в знаменитой клинике?
Или Устименко? Что он — вдруг совершил великое открытие в онкологии и сейчас его с успехом испытает?
— Александр Самойлович, стакан чаю? — спросил Золотухин.
Нечитайло налил себе в стакан чайную ложку коньяку, положил сахар и подставил стакан под кран самовара. Они приехали с вокзала более двух часов тому назад, а он все не мог согреться. Или это просто озноб?