«Я почему-то должен рассказать о том...»: Избранное
Шрифт:
Потом я погрузился в него. С собою почти сразу утратилась связь. Я забыл, кем я был за минуту, и вдруг сделался этим, неизвестным мне молодым человеком, сидящим в трактире, в костюме итальянского Возрождения. Я ощущал во рту вкус вина, кисловатого, терпкого. Я думал о чем-то. На каком языке? Не помню. Язык был мне настолько привычен, что я не заметил его.
«Пора, однако, идти. Белла ждет, пожалуй, уже, беспокоится. Он не придет…». Два образа, хотя и не особенно ясных, мелькали в то время у меня в голове. Оба запомнились. Один — женщины, маленькой, полной, с остреньким носом и рукой, поправляющей волосы. Как и всегда в представлении, фигура совершенно
В трактире было гораздо светлее, чем это казалось мне из себя. Виднелось окно с белой решеткой и у стойки группа людей, игравших в кости и споривших. О том, что на меня может кто-то смотреть из XX века, я не подозревал ни минуты. Переживание было полно, ярко, обыденно. Я думал и жил, поднимал кружку ко рту, чувствовал густой, кисловатый запах вина…
Вернувшись в себя, я задержал на несколько минут всю картину. Я достал аппарат и сфотографировал своего незнакомца. К сожалению, фотография получилась очень неясной: я забыл, что мой магний не достигнет его, а трактирное освещение слишком слабо. Выдержка получилась недостаточно длительной.
К этому времени я уже стал замечать: тело мое так сказать, перегрето пронизывающим его напряжением. Ток, сквозь него проходящий, держит его. Но стоит выключить ток, оно обмякнет, свернется. Я чувствовал себя, словно взлетевший на аэроплане. Вся устойчивость моя была в непрерывном движении. Пока я двигался — я держался: остановка грозила падением и катастрофой. Как я попаду обратно на землю, я не мог и представить. Мне надо было идти всё дальше и дальше, не только не задерживая, но всё ускоряя полет.
И я ринулся дальше. Это было стремительное разбухание. Правда, расширяясь, я чувствовал, что одновременно острота и ясность самосознания теряется и словно растекается по огромной плоскости, становясь благодаря этому все площе и площе. Дальнейшее я помню сквозь бред, урывками. Мгновеньями я утрачивал всякий контроль над собой. Я не терял моего тела окончательно из виду, но оно становилось в моих глазах всё менее достойной внимания деталью. Однако оно принимало большее участие во всем процессе, чем это казалось. Я, несомненно, видел вещи какими-то другими глазами. Но сознание мое перекладывало всё в привычные образы, в образы обыденных органов чувств, зрительные по преимуществу.
Я видел, например, наш земной шар со стороны… Ну, приблизительно, скажем, с расстояния луны. Большим диском земля висела в стороне от меня, под ногами. Сперва я её не узнал. Поверхность голубоватая, испещренная белесоватыми, мутными прядями. Большей частью они шли параллельными длинными складками, местами сбивались в извилины, напоминающие мозг или переплетение внутренностей. Не сразу сообразил я, что это была атмосфера, пересеченная облачностью. Ближе к краю, однако, увидел я и область, свободную от облаков. Сквозь голубоватую дымку просвечивала поверхность земли. Очень трудно было узнать ее: ничего похожего на привычный нам глобус. Сбивало с толку, что океаны выделялись очень неясно. Казались легкою стеклянною пленкой, через которую ясно был виден рельеф дна — впадины, течения и светлые пятна. С трудом выделил я привычные очертания Африки.
Вокруг диска земли было темно. Плыли звезды. Именно плыли. Может быть, вся картина была продуктом фантазии, или же я находился в каком-то не нашем, ускоренном темпе времени… Во всяком случае я видел вращение и движенья земли. Она текла между белыми
Потом на минуту мелькнула какая-то другая планета. Я был совсем невысоко над поверхностью. Однообразная равнина расстилалась по всему горизонту. Тяжелые черные тучи низко висели над нею. Равнина шевелилась, дышала, слабо светилась, словно сплошь состояла из расплавленной лавы. То и дело вздувались огромные пузыри, колыхались и лопались. Медленной тяжелой волною расходились круги, как от упавшего камня. С цоканьем закручивались какие-то воронки, вырывались вверх огненные фонтаны, расплывались дымною пальмой, смешивались с черными, нависшими тучами…
После этого начинается период чрезвычайно неясный. Кажется, у меня не оставалось никаких ощущений, кроме смутного чувства внутренней непомерной огромности и еще какого-то голого, лапидарного чувства наличия своего бытия. Я существовал — и это было, кажется, все, что меня интересовало и трогало. Я имелся когда-то и где-то… Впрочем, было еще одно: я знал, что кроме меня где-то здесь же имеется что-то еще. И я тянулся к нему, тупо, упорно, не отдавая отчета… Мне хотелось поймать его, слиться. Какая-то жадность еще большей огромности…
Очень трудно передать на словах, что происходило со мною в эти минуты… Надо, однако, сказать, что какая-то другая частица меня, противоположный мой полюс во все это время продолжал непрерывно думать, рассуждать, рефлектировать. Я представлялся себе длинным тонким лучом, одним концом которого я упирался в себя — свое тело, по-прежнему сидящее за столом, перед лампой; другим — расплываюсь в этом темном, неясном… При этом я отчетливо знал, что темное и неясное есть ничто иное, как какой-то огромный сгусток материи — планета или звезда, внутрь которой, в жизнь, душу которой я погрузился… Я сознавал себя, выражал в ясных мыслях свои наблюдения. И в ходе моих мыслей, который теперь мне кажется случайным и необоснованным, чувствовалась мне тогда полная последовательность.
«Законы природы — это я».
«Я существую, я имеюсь, и я хочу продолжаться. Я хочу разрастись еще больше, я тяну всё в себя и сам во всё втягиваюсь. Это что-то, имеющееся кроме меня, тоже должно превратиться в меня. Я достигну его и сольюсь. Я тянусь к нему, я тянусь… И всё это потому, что мне хочется этого. Никто не заставляет меня, я сам хочу разрастись… Сам хочу…»
«Закон тяготения, — фиксировал я. — Это — закон тяготения. Да, совершенно понятно. Я сам его захотел. В конце концов, конечно, я могу его отменить. Но я не хочу. Да, разрастись, хочется разрастись — это совершенно понятно. А не захочу, перестану хотеть — и тогда… Только от меня и зависит. Законы природы — это я сам породил и придумал. Я сам — моя глубина… Закон тяготения?
Захочу и оставлю. Вот, глядите, оставлю…»
Удалось мне, однако, не без борьбы. Какая-то инерция, укоренившиеся привычки увлекали меня. Словно с большого разбега я должен был остановиться, изменить направление. Я боролся, упирался ногами. Я один за другим посылал разряды своей воли в этот темный распавшийся ком. «Ну, долой, не хочу, не притягиваюсь… Прочь, оттолкнуться… Прочь, ну, сильнее!»
Я хватался руками за стол, мускулы мои сокращались судорожно. В эти секунды и была вырвана с гвоздями доска из стола. Я держался и извивался — искры летели — один разряд за другим. И вместе с подпрыгивающим на стуле телом дергалось и прыгало тяжелое черное на другом конце пронизывающего нас луча. С каждым толчком подбрасывалось, заворачивало, отклонялось.