«Я почему-то должен рассказать о том...»: Избранное
Шрифт:
«Закон и пророки до Иоанна; с сего времени царствие Божие благовествуется и всякий усилием входит в него» (от Луки 16,16).
Пушкин был в какой-то мере причастен этой свободе «царствия Божьего». Каким «усилием» коснулся он его? Только своей бесстрашной, неизменно преданной любовью к жизни. В нем совсем не было боязливого подчинения жизни, он с каждым — как с императором Николаем, так и с самой жизнью — разговаривал как равный с равным. Но в нем не было и боязливой неприязни к жизни. Пушкин был в дружбе с жизнью. Лермонтов — чужестранец в этом мире, Пушкин в нем дома. Лермонтов — гость, Пушкин — хозяин: не гость, но и не работник, не наемник, а наследник, сын.
***
<Как уже отмечалось,> для Пушкина характерна религиозность внутренняя, «статическая» — в себе завершенная. У него именно потому не было интереса к внешним проявлениям религии, что внутренне он слишком интимно связан с ее первоисточником; он совсем не был богоискателем, именно потому, что ему нечего было искать: он уже был окружен Богом, уже погружен в Него.
***
Вероятно, Пушкин от души посмеялся бы, услышав, что его поместили в рай и царствие Божие, превратили чуть ли не в святого. Но в этом было бы виновато только неправильное словоупотребление, сделавшее понятие «царствия Божьего» таким отвратительно-пресным и скучным. Не Пушкина надо подгонять под условный образ традиционного святого, а надо так преобразовать понятие «царствия Божьего»,
«Бунт» Ивана Карамазова [194]
Прославленная беседа Ивана и Алеши Карамазовых уже так часто подвергалась исследованию, что может показаться излишним еще раз возвращаться к ней. Такие мыслители, как Мережковский, Шестов, Бердяев, среди иностранцев Андрэ Жид, Томас Манн, Гуардини, Камю, не упоминая уже о многочисленных других, посвящали ей свое внимание. В оправдание настоящей статьи можно только сказать, что поднятые Иваном проблемы относятся к так называемым «вечным» проблемам, которые всегда, все снова и снова, будут привлекать к себе интерес исследователя. Творчество же Достоевского дает такие неистощимые материалы для него, что становится понятным желание использовать хоть часть из них, без надежды, конечно, исчерпать их когда-нибудь до конца.
194
«Бунт» Ивана Карамазова.Статья написана незадолго до смерти писателя, в 1951 г. (см. об этом в письмах К. К. Гершельмана Ю.П. Иваску от 21 сентября и от 1 5 октября 1951 г.). Печатается по тексту первопубликации: Мосты. 1960. № 5. С. 214–229, - с исправлениями по автографу, хранящемуся в архиве К. К. Гершельмана. Другие публикации: Русская мысль. 1982. 25 марта. № 3405. С. 11; 1 апр. № 3406, С. 9; 8 апр. № 3407. С. 9; 15 апр. № 3408. С. 9; Вестник Русского христианского движения. 1984. № 142. С. 112–127.
Речь идет о героях романа Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы» (1879–1880).
Дмитрий Сергеевич Мережковский (1865–1941) — русский писатель, философ, литературно-общественный деятель. Д. С. Мережковский в течение всей своей жизни проявлял большой интерес к творчеству Ф. М. Достоевского, к его философским и религиозным воззрениям. В своих работах о Достоевском он часто обращался к роману «Братья Карамазовы» («Л. Толстой и Достоевский». 1900–1902; «Пророк русской революции. К юбилею Достоевского», 1906, и др.). В архиве К. К. Гершельмана сохранился подробный конспект труда Д. С. Мережковского «Л. Толстой и Достоевский» (по изданию: М… 1914), занимающий целую тетрадь.
Лев Шестов (наст, имя и фамилия — Лев Исаакович Шварцман: 1866–1938) — русский философ и писатель. Л. Шестов считал Ф. М. Достоевского одним из своих учителей и в своих трудах много внимания уделял рассмотрению его творчества, в том числе и романа «Братья Карамазовы» («Достоевский и Нитше: Философия трагедии», 1903, и др.).
Н. А. Бердяев — см. примеч. к миниатюре «Самое важное». «Очень ранняя направленность моего сознания на философские вопросы была связана с “проклятыми вопросами” Достоевского. Каждый раз, когда я перечитывал Достоевского, он открывался мне всё с новых и новых сторон. В юности с пронизывающей остротой запала в мою душу тема “Легенды о Великом Инквизиторе”», — писал Н. А. Бердяев в предисловии к своей книге «Миросозерцание Достоевского» (Прага, 1923), многие положения которой использованы К. К. Гершельманом в комментируемой статье. В архиве Гершельмана сохранились выписки из этой книги.
Андрэ (Андре) Жид (1869–1951) — французский писатель, лауреат Нобелевской премии. В творчестве А. Жида начала XX в. заметно влияние Достоевского. А. Жид посвятил в 1908–1922 гг. русскому классику ряд статей шедших в его книгу «Достоевский» (1923). Одна из статей специально посвящена роману «Братья Карамазовы», в ней А. Жид называет роман «величайшим творением».
Томас Манн (1875–1955) — немецкий писатель, лауреат Нобелевской премии. В известном произведении Т. Манна «История доктора Фауста. Роман одного романа» (1947) нашли отражение его размышления о «Братьях Карамазовых» Достоевского. Герой романа Т. Манна Адриан Леверкюн — духовный потомок Ивана Карамазова (в романе он, подобно Ивану Карамазову, беседует с дьяволом).
Романо Гуардини (1885–1968) — немецкий религиозный философ и теолог, итальянского происхождения, профессор в ряде германских университетов. Автор нескольких работ о Достоевском (наиболее известная — «Der Mensch und der Glaube. Versuche uber die religiose Existenz in Dostojewskis grossen Romanen», 1932). В архиве К. К. Гершельмана сохранились его выписки из нескольких работ Р. Гуардини, в том числе из «Religiose Cestaite in Dostojewskijs Werke».
Альбер Камю (1913–1960) — французский писатель и философ-экзистенциалист, лауреат Нобелевской премии. Познакомился с романом Достоевского «Братья Карамазовы» в середине 1930-х гг., особый его интерес привлек образ Ивана Карамазова. В «Мифе о Сизифе» (1942) А. Камю обращается к анализу «бунта» Ивана. К образу Ивана Карамазова писатель вновь обратился в трактате «Человек бунтующий» (1951), усматривая в этом образе истоки современного нигилизма. В основе многих произведений А. Камю — поиски мировоззренческих основ в лишенном веры в Бога мире, иллюзорность безграничной личной свободы, что сближает А. Камю с Ф. М. Достоевским.
«Великий инквизитор» — глава V из пятой книги романа Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы».
Ницше — см. примеч. к миниатюре «Самое важное».
Имеется в виду библейский рассказ о грехопадении первых людей Адама и Евы, которые по наущению дьявола вкусили запрещенных плодов от древа познания добра и зла и были за это изгнаны из рая.
Леонардо да Винчи (1452–1519) — великий итальянский художник, архитектор, ученый, инженер.
Эвклидовская дичь, или Эвклидов ум — от имени Эвклида (Евклида), древнегреческого математика, жившего в III в. до н. э. Это одно из любимых выражений Достоевского, обозначающее рационалистический взгляд на мир и человека, который игнорирует внутреннюю, скрытую от ума божественную суть мироздания.
Теодицея — обозначение религиозно-философских доктрин, стремящихся согласовать идею благого и всемогущего Бога с наличием мирового зла, чтобы как бы оправдать Бога.
Страшный суд — по христианским представлениям, суд, который состоится после конца мира; судьей на нем будет Бог, пришедший судить живых и мертвых; после него праведники отправятся в Царствие небесное, а грешники — в ад.
«Хождение Богородицы по мукам» — популярное апокрифическое сказание, памятник древнерусской литературы византийского происхождения.
Одесную Отца — по правую сторону от Бога-Отца.
Зигмунд Фрейд (1856–1939) — австрийский врач-психиатр и психолог, основатель психоанализа.
Царство последнего человека в утопии Версилова. Версилов — один из главных персонажей романа Ф. М. Достоевского «Подросток» (1875). Здесь имеется в виду исповедь Версилова в седьмой главе третьей части романа, где герои излагает подростку утопию первого дня человечества и последней поры его существования, когда люди остались без Бога.
Шигалевщина в «Бесах». Шигалев — персонаж романа Ф. М. Достоевского «Бесы», идеолог «бесов», автор «собственной системы устройства мира». Последняя и есть «шигалевщина», суть которой, выражаясь словами самого героя: «Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом». В системе мира Шигалева одна десятая доля человечества получает свободу личности и безграничное право над девятью десятыми. Шигалевщина — это система всеобщего шпионажа и доносов друг на друга, утверждение деспотизма меньшинства над большинством, над «рабами».
«Геологический переворот» — в главе IX («Черт. Кошмар Ивана Федоровича») XI части
Николай Федоров — см. примеч. к рассказу «Коробка вторая».
Кантовское учение о категорическом императиве — центральное понятие этики немецкого философа Иммануила Канта (о нем в см. в примеч. к «Мифам о происхождении бытия»), обязательное правило поведения людей. Оно требует всегда поступать в соответствии с принципами всеобщего нравственного закона и относиться ко всякому человеку как к цели, а не как к средству.
Князь мира сего — сатана.
Николай Ставрогин — главный герой романа Ф.М. Достоевского «Бесы», отставной офицер, оторвавшийся от национальных корней, духовный «растлитель», которого отличает откровенный аморализм, становящийся причиной гибели других, близких к нему людей. В этом образе отразились черты революционеров-нигилистов 1860-х гг.
***
Первая из двух больших проблем, определяющая творчество Достоевского — проблема свободы. В «Братьях Карамазовых» ей посвящены страницы «Великого Инквизитора». Вторая проблема — проблема страдания. Ей посвящена глава «Бунт».
В мире так много страданий, и эти страдания так велики, что непонятно, как может Бог, если Он действительно существует, хоть на одно мгновение удержаться от помощи людям. Эту сдержанность Бога по отношению к злу и страданию обыкновенно объясняют Его нежеланием ограничивать свободу своих творений. «Человек, лишенный свободы выбора между добром и злом, был бы автоматом добра», — говорит Бердяев. Свобода должна привести человека к добровольному отказу от зла — добровольному, а значит, и более прочному, чем отказ из-под палки: из страха наказания или из надежды на награду. Свобода имеет воспитательное значение. Возможно, этим оправдывается наличие зла в мире, но оправдывается ли этим самым, без дальнейших оговорок, и наличие страдания? Проблема страдания и проблема зла — связанные между собою проблемы, но все же это две проблемы, а не одна; каждая из них сравнительно самостоятельна. Страдание только в том случае оправдывается, если оно воспитывает претерпевающего его, а не причиняющего. Слабое утешение для мухи, что свобода паука сосать ее или не сосать воспитательно влияет на паука. Как и отказ от зла, страдание должно быть свободным, только тогда оно может возвысить страдающего, а не принизить его или даже совсем раздавить.
«Наказание есть право и честь для преступника» (Ницше), — смотря какое наказание и смотря для какого преступника. Существуют страдания и совсем незаслуженные, страдают, увы, далеко не одни только преступники. Заслуженные страдания, искупая вину, действительно возвращают виновному самоуважение, позволяют ему чувствовать себя снова равноправным членом общества, поэтому такие страдания самим страдающим принимаются, как должное: в глубине души он сознает их необходимость.
Но как же быть с незаслуженными страданиями? Разве нет в мире невинных страданий? И разве нет таких страданий, когда страдающий, даже и не будучи вполне свободен от вины, не сознает ее, а потому не чувствует и справедливости следующего за нею наказания? Принятие такого страдания не может быть добровольным. Напротив, оно воспринимается как насилие, возмущает, отталкивает, озлобляет, а не примиряет. Может быть, поэтому Иван Карамазов и ограничивает свою тему только страданиями детей — страданиями невинными и непонятными для самого страдающего. Он рассказывает, например, о маленькой девочке, которую родители за неумение проситься запирали на всю ночь в холодную уборную.
«Понимаешь ли ты это, — восклицает Иван, — когда маленькое существо, еще не умеющее даже осмыслить, что с ним делается, бьет себя в подлом месте, в темноте и холоде, крошечным своим кулачком в надорванную грудку и плачет своими кровавыми, незлобивыми, кроткими слезами к “Боженьке”, чтобы тот защитил его!
<…> О больших я и потому еще говорить не буду, что кроме того, что они отвратительны и любви не заслуживают, у них есть и возмездие: они съели яблоко и познали добро и зло, и стали «яко бози». Продолжают и теперь есть его. Но деточки ничего не съели и пока еще ни в чем не виновны. Любишь ли ты деток, Алеша? Знаю, что любишь, и тебе будет понятно, для чего я про них одних хочу теперь говорить. Если, они на земле тоже страдают, то уж конечно за отцов своих, наказаны за отцов своих, съевших яблоко, — но ведь это рассуждение из другого мира, сердцу же человеческому здесь, на земле, непонятное. Нельзя страдать неповинному за другого, да еще такому неповинному!».
Возможно, вопрос о первородном грехе, вскользь затрагиваемый здесь Иваном, сложнее, чем это ему кажется, уже одним тем, что человек, рождаясь и вступая в жизнь, вытесняет из нее кого-то другого. Одно поколение, сменяя другое, тем самым занимает его место; вытесняя отцов, дети принимают на себя не только все преимущества, но и все тяготы, все «долговые обязательства» наследства. Кроме того: каждым вздохом и каждым движением, каждым куском хлеба ребенок прямо или косвенно борется за свою жизнь с другими существами и их уничтожает. «Мы делаем свою жизнь из чужих смертей» (Леонардо да Винчи). В этом смысле далее новорожденный разделяет общую вину — не только «отцов, съевших яблоко», но и всего «падшего» природного мира, членом которого он отныне становится.
При этом остается, однако, в силе, что ребенок ничего не знает о своей вине. Взрослый может чувствовать свою общую, выходящую за пределы отдельного проступка виновность, может принимать страдание, как «наказание Божие» за греховность всей своей жизни, даже за греховность всего человечества. Ребенок же должен воочию видеть связь между проступком и наказанием, иначе он не поймет, за что его наказывают. А так как в случаяе, описываемом Иваном, этого нет, то такие страдания и не могут воспитательно влиять на ребенка. Кроме того, здесь примешивается еще одно обстоятельство. Для того, чтобы страдание могло действовать воспитательно, оно прежде всего не должно губить того, кого оно воспитывает. О каком воспитании может идти речь в таком, например, случае (Иван описывает зверства турок над болгарскими детьми):
«Турок наводит на него пистолет в четырех вершках от его лица. Мальчик радостно хохочет, тянется ручонками, чтобы схватить пистолет, и вдруг артист спускает курок прямо ему в лицо и раздробляет ему голову».
Нельзя говорить о воспитании там, где нет самого воспитываемого. Может быть, и полезно иногда отшлепать напроказившего мальчишку, но едва ли полезно раздробить ему при этом голову. Идея воспитывающего страдания была любимой идеей самого Достоевского, но здесь приходится, конечно, соблюдать большую осторожность. Если бы всякое страдание возвышало, правила нравственного поведения были бы очень просты: «бей правого и виноватого, возвышай ближнего твоего». Не говоря уже о недопустимости невинного страдания, страдание даже и заслуженное должно соблюдать меру: действие страдания зависит от величины страдания и от сил страдающего.
Поэтому вся проблема заостряется на примере, ставшем уже классическим, который, несмотря на это или именно вследствие этого, необходимо привести — примере затравленного собаками мальчика.
«И вот дворовый мальчик, маленький мальчик, всего восьми лет пустил как-то, играя, камнем и зашиб ногу любимой генеральской гончей… “А, это ты, — оглядел его генерал, — взять его!..” Мрачный, холодный, туманный осенний день, знатный для охоты. Мальчика генерал велит раздеть, ребеночка раздевают всего донага, он дрожит, обезумел от страха, не смеет пикнуть… “Гони его!” — командует генерал, “беги, беги!” кричат ему псари, мальчик бежит… “Ату его!” — вопит генерал и бросает на него всю стаю борзых собак. Затравили в глазах матери, и псы растерзали ребенка в клочки!.. Генерала, кажется, в опеку взяли. Ну… что же его? Расстрелять? Для удовлетворения нравственного чувства расстрелять? Говори, Алешка!