Я пришел дать вам волю
Шрифт:
— Ну вот… А велишь говорить. А чуть не по тебе — так и лапоть. А все же послушай, атаман, послушай. Не все сапогу ходить по суху…
— Я не про то спрашивал. Черт тебя!.. Чего он молотит тут? — Степан поглядел на всех, словно ища поддержки. И к Матвею: — Я рази про то спрашивал?
— Так ведь еслив думать, то без спросу надо. Как есть…
— Ты, Матвей, самый тут умный, я погляжу. Все не так, все не по тебе, — заметил Ларька Тимофеев, и в глазах его замерцал ясный голубой свет вражды.
— Прямо деваться некуда
— Да ведь это про нас, про рязанских, сказано: для поговорки до Москвы шел, — отшутился Матвей. И посерьезнел. — Я што хочу сказать, Степан Тимофеич: ты ладно сказал — «думайте», а сам-то, сам-то не думаешь! Как тебя сгребет за кишки, так ты кидаисся куда попало.
Степан как будто только этих слов его и ждал: уставился на Матвея… С трудом разлепил губы, сведенные злой судорогой.
— Ну, на такую-то бойкую вшу у нас ноготь найдется, — сказал он и потянул из-за пояса пистоль. — Раз уж все мы такие дурные тут, так и спрос с нас такой же…
Ус, как и все, впрочем, обнаружил возможную скорую беду тогда только, когда Степан поднял над столом руку с пистолем… Ус, при своей кажущейся неуклюжести, стремительно привстал и ударил по руке с пистолем снизу. Грохнул выстрел: пуля угодила в иконостас, в икону Божьей Матери. В лицо ей.
Матвея выдернули из-за стола, толкнули к дверям…
Степан выхватил нож, коротко, резко взмахнул рукой… Нож пролетел через всю избу и всадился глубоко в дверь — Матвей успел захлопнуть ее за собой.
Степан повернулся к Усу… Тот раньше еще положил руку на пистоль.
Долго смотрели друг на друга.
В избе все молчали, и такая это была тягостная тишина, мучительная.
Степан смотрел не страшно, не угрожающе, скорей — пытливо, вопросительно.
Ус ждал. Тоже довольно спокойно, мирно.
— Еслив вы счас подымете руки друг на дружку, я выйду и скажу казакам, что никакого похода не будет: атаманы их обманули, — сказал Иван Черноярец. — Вот. Думайте тоже, пока есть время.
Степан первый отвернулся…
Некоторое время еще молчал, словно вспоминая что-то, потом спросил Ивана спокойно:
— С чего ты взял, что мы руки друг на дружку подымаем?
— К слову пришлось… Чтоб худа не вышло.
— Я слухаю вас. Куда ийтить? — спросил всех Степан.
— Вверх, — твердо сказал Ларька.
— Пошто? — пытал Степан.
— Вниз пойдем, у нас, один черт, за спиной тот самый муж с топором окажется — стрельцы-то где-то в дороге. Идут.
— И в Астрахани стрельцы.
— В Астрахани нас знают. Там Иван Красулин. Там посадские — все за нас… Оттуда с топором не нагрянут.
— Мы ишо про этих ничего не знаем, — заспорил с Ларькой Сукнин. — Можеть, и эти к нам склонются, верхние-то, с Лопатиным-то.
Разговор пошел вяло, принужденно. Казаков теперь, когда беда прошумела
Степан понял настроение казаков. Но пока молчал. Ему интересно стало: одолеют сами казаки этот страх за спиной или он их будет гнуть и не освободит. Он слушал.
— Худо, что мы про их не знаем, худо, что и они про нас тоже не знают. А идут-то они из Москвы да из Казани вон. А там про нас доброе слово не скажут, — говорил Иван.
— Где-нигде, а столкнуться доведется, — настаивал Ларька; он один не обращал внимания на простреленную икону.
— Оно — так… — нехотя согласился Федор Сукнин.
— Так-то оно так, — вздохнул Стырь — так, чтоб только что-нибудь вякнуть. — Не везде только надо самим на рога переть. А то оно… это… к добру тоже не приведет.
— Вниз пойдем, у нас войско прирастет, вверх — не ручаюсь, — подал голос Прон Шумливый, казак, вырученный разинцами из царицынской тюрьмы — сидел там за воровство.
— Оно — так… — сказал опять Черноярец.
— Сдохли! — воскликнул огорченный атаман. И передразнил есаулов: — «Оно — так», «Оно — та-ак». — Помолчал и, повернувшись, заговорил спокойней: — Мой это грех — я стрелил. Я же не метил в лоб ей, нечаянно вышло… Что же теперь — и будем сидеть, как сычи? Закоптелыша прострелил!.. — Голос Степана окреп. — А как звонить начнут на всю Русь — проклинать? Куда побежите? Эх, други мои, советники… — Степан оглядел «советников», вздохнул: то ли правда никто из них не внушал ему счастливой веры, то ли притворился, что одни только горькие и опасные думы пришли вдруг ему в голову, когда он внимательно посмотрел на сподвижников своих.
— Непривычно, Степан, оттого и… боязно, — захотел объяснить Иван Черноярец свое и других состояние. — Не каждый же день ты их простреливаешь, эти… закоптелыши.
— Ты куда собрался, Иван? — перебил в нетерпении атаман. — Куда пошел?
Иван в простодушии не понял вопроса. Молчал. Смотрел на Степана. И Степан смотрел на него. Ждал. Очень хотелось ему, чтоб Иван сказал: «На Русь пошел, на бояр», и тогда бы Степан на это ахнул бы чем-то сильным, веским — он, видно, заготовил чем.
— А?
— Не пойму тебя, — признался Иван. — Никуда пока не пошел, сидим вот гадаем — куда.
— На бояр, батька! — выскочил сообразительный Стырь. Он сидел в углу, как раз под простреленной Божьей Матерью. — На Русь!
— А-а! Вон вы куда!.. — с готовностью повернулся к нему Степан. — А что же там, на Руси-то, нехристи?
— Крещеные, как же…
— Так какого ж вы дьявола? Нечаянно прострелил икону, у их уж коленки затряслись. А еслив они, бояры-то, возьмут да крестный ход перед нашим войском учинят? А они учинят — бог-то ихный. Возьмут да с иконами вперед вышлют? Что же мы?..